— Тогда, наверное, у Гарри тут полно таблеток, которые могли бы немного вас успокоить.
— Таблетки! — Телма словно выплюнула это слово в самую середину комнаты, цепляясь за невидимую плевательницу. — У Гарри здесь миллион таблеток. По мне, так забирайте их все.
— Да кой черт, как мне их найти, — сказал Тьюри, весьма довольный вспышкой темперамента Телмы. Это означало, что она не целиком отдалась горю и реагирует на обычные возбудители.
Она снова поднесла рубашку Гарри к губам, и, если бы Тьюри не знал ее лучше, то мог бы подумать, что это знак привязанности.
— Что же было в письме, которое он написал этой… Эстер?
— Не знаю.
— Вы его не читали?
— Нет.
— Тогда, может, она солгала, нарочно, чтобы досадить мне, а никакого письма и не было.
— Едва ли это вероятно.
— Вы не знаете Эстер.
— Мы знакомы всего десять лет.
— Никто не может знать, что у другого на душе.
— Но всегда можно наблюдать за поступками и словами кого угодно. Если вы видите, как человек с наслаждением ест, вы можете предположить, что он голоден и пища ему по вкусу.
— Предполагать и знать — совершенно разные вещи, между ними — непреодолимая пропасть. В нее-то я и сорвалась. — Слезы снова полились по ее щекам, и Телма яростно стирала их кулаками, словно они предали ее. — В тот вечер — в субботу, — когда я сказала Рону о ребенке, я могла заметить, что он удивлен, даже потрясен, но думала, что он и обрадовался, как и я, потому что любил меня и ребенок скреплял нашу любовь, чтобы мы, все трое, были вместе. Но это я только предполагала. А теперь я знаю, что он не захотел разделить со мной будущее и предпочел умереть. Предпочел умереть.
— Не терзайтесь так, Телма, не вините себя.
— Мне больше некого винить. — Ее нижняя губа кровоточила, веки распухли и покраснели. — Как он мог совершить такой поступок, бежать и оставить все на меня?
— Телма…
— Я думала, он мужчина, а он, оказывается, жалкий презренный трус. Нет, нет, что я говорю — он был не трус! Он… ну, не знаю. Не знаю! Ах, Рон, Рон! — Она как будто изо всех сил цеплялась за маятник, который качался между любовью и ненавистью, между страданием и яростью. — Я этого не вынесу. Без него я не могу продолжать жить.
— Вы должны.
— Я не могу, не могу.
— Подумайте о вашем ребенке.
Телма скрестила руки на животе, словно вдруг подумала, будто плод уже что-то понимает, и его надо оградить от глаз и слов посторонних людей, которые могут повредить ему.
— Что с нами будет, Ральф, с ним и со мной?
— Не знаю.
— Какие у меня были надежды, какие чудесные планы!
Телма была низведена до своей голой сущности, словно гоночная машина со снятым капотом, без крыльев, с оголенным мотором без глушителя, с обеими ревущими выхлопными трубами — «я» и «мне». Все высокие надежды Телмы были построены на обмане, и свои чудесные планы она возводила за счет счастья других.