— Можно мне войти?
— Нет еще. Теперь там горничная. Уборка и все такое.
Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:
— Собственно, это я должен благодарить вас. По крайней мере выбрался на денек к морю.
— Вы могли бы это делать чаще, — сказал Кестер. — Выезжать с вечера и возвращаться к следующему вечеру.
— Мог бы, мог бы… — ответил Жаффе. — Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное. Как здесь хорошо! Я не видел этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира в десять комнат и достаточно денег. А толку что? Разве все это сравнится с таким летним утром! Работа — мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем все станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, — просто смешно!
— По-моему, врач — один из тех немногих людей, которые знают, зачем они живут, — сказал я. — Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?
— Дорогой друг, — возразил мне Жаффе, — ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.
— Верно, — сказал Кестер, — но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать.
— Правильно, — ответил Жаффе. — Это сложный вопрос. — Он кивнул мне. — Теперь можно. Только тихонько, не трогайте ее, не заставляйте разговаривать…
* * *
Она лежала на подушках, обессиленная, словно ее ударом сбили с ног. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Но глаза были по-прежнему большие и блестящие. Слишком большие и слишком блестящие.
Я взял ее руку, прохладную и бледную.
— Пат, дружище, — растерянно сказал я и хотел подсесть к ней. Но тут я заметил у окна горничную. Она с любопытством смотрела на меня. — Выйдите отсюда, — с досадой сказал я.
— Я еще должна затянуть гардины, — ответила она.
— Ладно, кончайте и уходите.
Она затянула окно желтыми гардинами, но не вышла, а принялась медленно скреплять их булавками.
— Послушайте, — сказал я, — здесь вам не театр. Немедленно исчезните!
Она неуклюже повернулась.
— То прикалывай их, то не надо.
— Ты просила ее об этом? — спросил я Пат.
Она кивнула.
— Больно смотреть на свет?
Она покачала головой.
— Сегодня не стоит смотреть на меня при ярком свете…
— Пат, — сказал я испуганно, — тебе пока нельзя разговаривать! Но если дело в этом…
Я открыл дверь, и горничная наконец вышла. Я вернулся к постели. Моя растерянность прошла. Я даже был благодарен горничной. Она помогла мне преодолеть первую минуту. Было все-таки ужасно видеть Пат в таком состоянии.