— Подойдите к нам, — сказала мне фрау Залевски.
Причиной сбора был сплошь украшенный бантами ребеночек в возрасте примерно полугода. Фрау Бендер привезла его в детской коляске. Это было вполне нормальное дитя; но женщины склонились над ним с выражением такого безумного восторга, будто перед ними оказался первый младенец, народившийся на свет Божий. Они издавали звуки, напоминающие кудахтанье, прищелкивали пальцами перед глазами этого крохотного создания, вытягивали губы трубочкой. Даже Эрна Бениг в своем кимоно с драконами и та вовлеклась в эту оргию платонического материнства.
— Ну разве он не прелесть? — спросила меня фрау Залевски; ее лицо расплылось от умиления.
— Правильно ответить на ваш вопрос можно будет только лет через двадцать — тридцать, — сказал я и покосился на телефон. Только бы мне не позвонили теперь, когда все тут собрались.
— Нет, вы как следует вглядитесь в него, — требовательно обратилась ко мне фрау Хассе.
Я вгляделся. Младенец как младенец. Ничего особенного я в нем обнаружить не мог. Разве что страшно маленькие ручонки. Было странно подумать, что когда-то и я был таким крохотным.
— Бедненький, — сказал я. — Ведь совсем не представляет себе, что его ждет. Хотел бы я знать, к какой войне он поспеет.
— Как злобно! — воскликнула фрау Залевски. — Неужели вы настолько бесчувственный человек?
— Напротив, — возразил я, — чувств у меня хоть отбавляй, иначе эта мысль просто не пришла бы мне в голову.
С этим я ретировался к себе в комнату.
Через десять минут раздался телефонный звонок. Услышав свое имя, я вышел в коридор. Конечно, все общество еще было там! Дамы и не подумали разойтись, когда я приложил трубку к уху и услышал голос Патриции Хольман, благодарившей меня за цветы. И вдруг младенец, сытый no горло этим сюсюканьем и кривляньем и, видимо, самый разумный из всех, огласил коридор душераздирающим ревом.
— Извините, — с отчаяньем проговорил я в телефон, — тут разбушевался один младенец, но он не мой.
Дамы шипели, словно клубок гигантских змей, — так они пытались утихомирить разоравшегося сосунка. Только сейчас я заметил, что младенец и в самом деле особенный: его легкие, вероятно, простирались до бедер — иначе нельзя было объяснить просто-таки оглушительную громкость его голоса. Я оказался в трудном положении; с бешенством глядел на моих соседок, охваченных неодолимым комплексом материнства, и одновременно пытался произносить в трубку приветливые слова. От пробора до кончика носа я был сама гроза, а от носа до подбородка — мирным пейзажем под весенним солнышком. Я так и не понял, каким образом, несмотря ни на что, я ухитрился назначить ей свидание на следующий вечер.