Ибн Иегуда отступал вместе с небольшим отрядом хорезмийцев к помосту, отмахиваясь от кольев и копий сверкающей саблей, видя, как редеют ряды окружавших его наемников. Толпа все плотнее сжимала со всех сторон оставшихся в живых воинов, так что стало трудно как следует размахнуться саблей, чтобы нанести разящий удар, приходилось колоть и тем удерживать на некотором расстоянии от себя нападавших. Однако ибн Иегуда не успел ни поднять свою саблю, чтобы опустить на волосатую рожу, несущуюся на него с обломком доски, ни увернуться, как получил удар по ногам, упал, затем последовал удар по голове, затем его подхватили, поволокли. Он видел раззявленные рты, слышал рев разъяренной многотысячной толпы и никак не мог взять в толк, что это происходит с ним, Давидом ибн Иегудой, так любящим жизнь и всяческие изощренные удовольствия, которые она предоставляет избранным, недоступные пониманию черни.
Его втащили на помост. Одни кричали, что надо его раздеть до гола, другие — оставить на нем все, как есть, чтобы люди видели, кто он такой. Вторых оказалось большинство.
Двое волосатых смердов, от которых воняло сыромятными кожами, бесцеремонно срезали ремни, поддерживающие порты, и так, в броне и шеломе, подняли над головами, развели ноги, без всякой боли отделились самые важные принадлежности мужчины и шлепнулись на помост — его, Давида ибн Иегуды, принадлежности, дававшие ему ощутить самые высшие удовольствия, которые Всеблагой может предоставить человеку. После этого ему раздвинули ягодицы, и его оскверненного тела коснулось острие кола, затем он ощутил рывок и как нечто чужеродное, скользкое, медленно стало проникать в него все дальше и дальше, вызывая в нем не столько боль, сколько мучительное желание исторгнуть из себя это чужеродное тело. Он ничего не чувствовал, кроме движения кола внутри себя, не чувствовал ни рук своих, ни ног, которые уже никто не держал, но даже пошевелить ими он не мог, опасаясь вызвать боль, от которой, как он наблюдал не единожды, люди начинали орать все сильнее и сильнее, выпучив налитые кровью глаза. Только теперь ему стало ясно, что жизнь его вот-вот оборвется, и с этой ясностью в него ворвалась адская боль, ибн Иегуда заорал, не слыша ни своего крика, ни крика других, сажаемых на кол, окунаемых в кипящую воду, распинаемых на крестах.
Оказывается, сидение на колу не только мучительно, но может тянуться бесконечно долго. Ибн Иегуде не доводилось наблюдать казнимых таким способом от начала до конца: некогда было да и не очень-то интересно наблюдать за тем, как мучается на колу человек и как уходит из него жизнь по мере того, как кол рвет изнутри его тело. Вот и к нему, Давиду ибн Иегуде, уже почти никто не проявляет никакого интереса, хотя он был одним из потомков тех, кто захватил когда-то этот чужой для него город, ввел в нем свои порядки, заставляя киевлян и податные народы, живущие окрест, платить завоевателям дань и исполнять всякие повинности. Теперь он ничем от других не отличается. А еще час назад эти презренные гои боялись даже смотреть в его сторону, когда он, восседая на арабском скакуне, сиял золоченой броней, и великолепный плюмаж венчал его золоченый шишак. Впрочем, и броня сверкала золотом, и плюмаж колыхался на ветру, но не арабский скакун нетерпеливо рыл копытом землю под ним, а острый осиновый кол стал его неподвижным седлом.