Я поставил на спиртовку немного воды в кастрюльке, где зимними вечерами иногда согревал себе чай, и над паром разлепил конверт.
Нужно ли было читать это письмо для того, чтобы вся боль и злоба, что тлели во мне, разгорелись еще сильнее? Так же как первое признание в любви, которое мне пришлось выслушать недавно, слова любовного послания, первого любовного послания, прочитанного мною, были обращены к другому, тосковали по другому. Я нашел в нем именно то, чего более всего боялся. Маркета не ведала ни поражения, ни отступления.
«Дорогой мой, отчего вы все еще не откликнулись? Чего вы боитесь? Я уверовала в Вашу любовь и буду верить в нее всегда. Все прочее — такие пустяки и глупости, через которые мы должны уметь переступать. Вам ничего не нужно объяснять. Мне хочется лишь одного — видеть Вас и говорить с Вами».
Я снова и снова перечитываю эти слова, которые обращены к другому, ночь шумит и вздыхает во мне и вокруг меня, я тешу себя иллюзией, я выкрал чужую любовь и плавлю ее чистый металл. Легче легкого снова заклеить распечатанное письмо, но из памяти никогда этих слов не изгладить. Тьма нашептывает их пылающими устами, а ночь хохочет надо мною и во мне.
Завтра — воскресенье. Я стою перед храмом Крестоносцев и жду, когда кончится большая месса и органист Здейса выйдет вслед за потоком верующих. С утра выглянуло солнце, веселое, лучезарное, какое-то праздничное. Это впечатление создают звуки и свет. Рыжая дымка налившихся почек поднимается над черными стволами деревьев, а кое-где уже шумит молодая зелень свежераспустившихся листьев. Я расхаживаю по небольшой площади возле Мостецкой башни; пока не отзвучат последние аккорды органа, мне нечего бояться прозевать Здейсу.
Двери храма открыты, звуки органа и пенье доносятся даже сюда, ко мне, а внизу подо мной гудит необузданная весенняя, разлившаяся река. Чувствуешь, как все здесь слитно? Озаренный солнечными лучами Град[17], свидетельство силы, возросшей на корнях веры; властвовать, друг, можно, лишь опираясь на силу, рожденную любовью и доверием; у этого бурливого потока и у жизни — свои весенние паводки, а тебе хотелось бы использовать их только ради своей выгоды — эту весну, коченеющую на ветвях, хрупкую, но и могучую в своей надежде, шум крыл благочестия, устремившегося из псалма к небу и возносящего все сердца к одному средоточию. Собственно, почему я не вошел в костел? Скорее всего, мне показалось, что там я попадусь кому-нибудь на глаза, да и к чему?
Уже смолкли пение и звуки органа, лишь шумит река, цокают копыта лошадей, влекущих тихо покачивающиеся экипажи, прогрохочет вдруг из-за угла трамвай, распугивая металлическим звоном все, что есть вокруг тихого, умиротворенного, обещанного вечности, все, чему еще хотелось бы не спешить, пребывая в забытьи и покое.