— Когда-нибудь пан Кукла придет попросить, чтобы я хоть что-нибудь напечатал у него. Если бы месяца три назад я знал, что знаю сейчас, я бы вообще плюнул и на него, и на его нищенский гонорар. Я получил заказ из Лейпцига и свои произведения могу издавать там.
Вот так-то и со всеми. У нас рушится любовь, невеста погибает в трясине условностей и предрассудков, да и сами мы, думая о себе, полагали, будто мы — хозяева жизни и нечего беспокоиться о будущих успехах и славе. Ан нет, не тут-то было, на поверку вышло, что это всего лишь молодечество, щегольство, козырь, который следовало выложить — только бы сохранить молодецкую честь, но едва карта шлепнулась о стол, как у нас опустились руки, и вот уже ползет вопрос, исполненный робости мольбы и надежды.
— Но она? Ведь все-таки многое зависит от того, что скажет и захочет сама Маркета!
Я молчу. Делаю вид, будто мне очень трудно ответить на этот вопрос.
— Возможно, — выдавливаю я из себя наконец, как будто этот разговор уже стал мне неинтересен. — При условии, конечно, что кто-нибудь принимает во внимание желания или нежелания девятнадцатилетней барышни; да и сама барышня — хочет ли она сегодня того же, что неделю назад? Мы уже довольно говорили об этом, не знаю, что тут добавить еще. Да и сам-то ты хорошо ли знаешь барышень из подобных семейств? По-моему, тебе не так уж часто приходилось с ними сталкиваться. Верю, она думала, что искренне тебя любит, но сколько в этой ее любви от тщеславия — еще бы, она ведь может стать женой знаменитости? А как на мещанскую ее честность и отвращение к скандалам повлияла выходка мадемуазель Здейсовой? Если она отзовется — значит, все в порядке, а если промолчит — тогда, по-моему, ты поступишь благоразумнее, избавивши себя от излишних мучений. Это — мое мнение, но, разумеется, тут я тебе советовать не могу.
Отвернувшись от меня, Кленка смотрит в окно. Весеннее небо, голубое, без единого облачка, отражается в глубине его зрачков, солнечным небом озарено его крупное юношеское лицо, Кленка переживает одно из удивительных мгновений своей жизни, но я не могу за ним последовать, он ускользнул от меня да и от себя самого, наверное, тоже; боль и страдание, расплываясь, наверное, претерпевают в нем некую метаморфозу, похоже, будто он прислушивается к чему-то. Или лишь размышляет о том, что я ему изложил? Ах, в этой куче плевел зерна не отыщешь.
— Она должна была бы понять мое положение, — произносит он, наконец, — и должна была бы уже отозваться.
— Не отозвалась.
— Замолчи! — неожиданно снова взрывается Кленка. — Ты не имеешь права говорить о ней плохо. Она не такая, как ты ее сейчас изобразил. Я чувствую, я знаю, не такая.