Я высовываюсь из окна. Черная крыша скользит во тьму. Где-то далеко бьют башенные часы — наверное, на Староместской площади. Один, два, три, четыре удара, потом еще один, глубокий и долго длящийся звук. Час ночи. Я отправляюсь в путь, когда по всей нашей округе раздается бой часов, словно соседние петухи отозвались на вызов самого раннего петуха. Я качусь по склону крыши, инерция падения перебрасывает меня через ее закраины, трещит под тяжестью моего тела желоб, часы бьют теперь в унисон, удары сливаются, я падаю вместе с потоком времени.
Нечто ослепительно-белое мелькнуло надо мной или подо мною.
Может, огни улицы или Млечный Путь. Или белая Маркетина рука.
Ну не смех ли?
Истинно белый свет в последнее мгновенье.
* * *
Лекарям удалось то, что не должно бы удасться: они спасли меня. Жизнь равнодушна к своим чадам, и в ее юморе больше жестокости, чем милосердия. Ей-богу, порою жизнь капризна, как куртизанка. Поворачивается спиной к тем, кто любит ее, а иных вырывает из тисков смерти, хотя они жаждут умереть. Жизнь протянула мне руку помощи только затем, чтобы заполучить в свое распоряжение еще одного паяца, на тот случай, если ей вдруг захочется шуток посреди нескончаемой скуки размножения и гибели.
Три умелых доктора вырвали меня из бездны тьмы. Склеивали по кусочкам, старались так, как ребенок старается из разбросанных кубиков возвести нечто завершенное. И создали некое подобие человека. Одного кубика у них не хватило. Моей правой ноги. Вместо нее они поставили мне деревянную, покрытую черным лаком, и велели: «Иди!»
Я пошел. Протез стучит о мостовую. Я вспоминаю сказку, одну из самых моих любимых. Веселая, ясная сказка, полная солнца и радости.
«Отчего вы печальны, голубчик? — спрашивает матушкин приглушенный голос. — Я расскажу вам сказку об Иржике и Козе. …и когда процессия подступила под окна замка, грустная принцесса рассмеялась и уже никак не могла насмеяться».
Процессия теней льнет к моей деревянной ноге и тащится за мной. Лоточник Прах — впереди, потом — мясник Горда, Франтик Мунзар и все прочие; я волоку их за собой, целую цепь своей жизни, все звенья которой на месте. И ее громыханье, словно бич, терзает меня. Как я понимаю тебя, иуда! Смерть была бы искуплением.
Сыну пражского горожанина не дозволяется стать побродяжкой или пьяницей и испоганить своим нечистым присутствием улицы и перекрестки этого почтенного города. Мещане, оплачивающие свое сословное превосходство и приумножающие своими подношениями богатство и процветание города, не забыли обеспечить себе и своим потомкам благодарность общины на тот случай, если их состояние придет в упадок. Так вот к ним я и явился: калека и ничтожество, но сын пражского мещанина. Собрались отцы города на совет: что с ним делать? И сделали меня дворником в одном из своих общинных домов.