— Наверное, ты не услышал из-за поезда, — сказал ему кто-то, но Тершик только сплюнул.
А в тот миг он стремительно обернулся и увидел перед собой мужчину в серых брюках весьма светлого оттенка и в черных лаковых полуботинках. Жилет у него тоже был светлый, песочного цвета, с глубоким вырезом и двубортный. Черный сюртук с тремя редко поставленными пуговицами в ту минуту был расстегнут и открывал жилет. Такое подробное описание одежды Эмануэля Квиса может показаться излишним, потому что в Бытни ее слишком хорошо помнят, так же как все могут подтвердить, что все то время, пока Квис жил среди них, никто не видел его одетым иначе, чем так, как он предстал перед изумленным Тершиком в момент своего прибытия. Достаточно упомянуть об этом, и вас замучают рассказами о его белой мягкой рубашке с пришивным воротником, который выглядел и старомодно, и экстравагантно, о черной бабочке с концами довольно длинными, но не мягкими, о неизменной крылатке, которую — будь она переброшена через руку или накинута на плечи — Квис ухитрялся носить совершенно иначе, нежели носят склонные к поэзии отставные учителя; о промятой посредине лодочкой мягкой серой шляпе с черной лентой и обшитыми тесьмой полями, скорее узкими и сильно загнутыми. Не забудут, конечно, упомянуть и о его блестящей черной трости с серебряными инкрустациями, с которой он тоже не расставался, но больше всего наговорят про его сюртук о трех пуговицах, который он носил то расстегнутым, то застегнутым наглухо, так, что воротник рубашки едва был виден, и Квис выглядел в нем то как бодрый приветливый старик, всем как будто знакомый и известный, то как стройный, чопорный иностранец, о возрасте и образе мыслей которого догадаться невозможно. Но спросите, что, собственно, это был за человек, и вам станет ясно, почему так много говорят о том, как он был одет. Растеряются, начнут пожимать плечами и плести всякую чушь.
Впрочем, Тершик, который просто не может допустить, что он не знает всего обо всем, этот начнет давать всякие разъяснения.
— Думаю, он был или актер, или что-нибудь в этом роде, — говорил Тершик и всегда добавлял, что ему первому из всей Бытни Квис задал задачу. — И помните, какое у него было лицо — все в морщинах. И всегда они складывались по-разному, никогда нельзя было угадать, как он будет выглядеть, потому что этими морщинами он вроде как играл с вами в прятки.
А в ту, в первую, минуту, будь у Тершика чуть больше воображения, он мог бы подумать, что это птица, прилетевшая с луны. Так свободно падал плащ с его плеч, так выделялись светлым пятном жилет и рубашка под расстегнутым сюртуком и трость была нацелена словно длинный тонкий клюв, что Эмануэль Квис напоминал цаплю или аиста, спустившегося на землю и складывающего крылья. Перрон был пуст, никто, кроме Квиса, не сошел в Бытни. Дежурный по станции, отправив поезд, вернулся в диспетчерскую, чтобы передать сигнал следующей станции. Не было никого, кроме их двоих да восьми братьев — кругло подстриженных каштанов, под которыми месяц разлил колеблющуюся лужу тени, да трех керосиновых фонарей на деревянных столбах, свет которых мерк в лунном сиянии. Тершик имел полное право вздрогнуть, увидев что-то нацеленное в его грудь и блеснувшее, как клинок шпаги, но Тершик, как всегда, преувеличивает, — в минуту этой мнимой опасности трость миновала его плечо и ткнулась в один из сундуков.