Где-то оставлено открытое окно, судья Дастых. Почему мы его не видим и почему нас влечет к другому, закрытому?
Судья встает, подходит к окну и быстрым взмахом руки ловит муху. С минуту держит ее в легко сжатой ладони и прислушивается к тому, что рассказывает рука о движениях мухи. Судья ненавидит мух, они ему противны. Мальчишкой он бил их хлопушкой или ловил и кидал на раскаленную кухонную плиту в отместку за то, что они попадали в суп или в молоко или не давали спать по утрам. Он потряс муху в кулаке, послушал ее жужжание, потом пошел к открытому окну и выкинул вон. К своему столу он вернулся с улыбкой. Вот так надо бы обойтись и со мной. Но вряд ли этот пример будет принят во внимание.
Он садится за стол, еще ощущая в легких благоуханье уличного воздуха. Словно вдохнул запах букета. Июньское утро, мягкое и тихое, бытеньская площадь — как ванна, в которой готовится благовонное купанье для красавицы, нежащейся на ложе. Оба крана открыты, холодная и горячая струи смешиваются в расслабляющую теплую купель.
От стола судьи видно всю противоположную сторону площади. Она освещена солнцем, и перед трактиром «У лошадки» возле лотков с овощами судачат женщины. Влажное утро обманывает их, нашептывая, что сегодня можно не спешить, сегодня все сделается само собой в свое время, хоть ты работай, хоть глазей по сторонам, сложа ручки. В крови у них еще бродит что-то от прошедшей лунной ночи, когда они проснулись, разбуженные собачьим лаем. Все еще растревоженные и несколько томные, они больше обычного ощущают себя лоном и средоточием жизни и поэтому двигаются бережно, словно несут нечто драгоценное. Время от времени у одной из них пробегает по коже озноб, будто с кончиков нервов капает жгучая капелька — воспоминанье о вчерашнем пробуждении. Женщины выпытывают и выспрашивают одна другую, не умер ли кто сегодня ночью, не был ли кто убит или ограблен, не сунул ли голову в петлю. Б-р-р, как ужасно, если кто-то из бытеньских отдал богу душу или погиб от руки, сжимающей его горло, в двух шагах от вас и в ту самую минуту, когда вы… Но нет, никто ни о чем подобном на слыхал, и собачье сумасшествие объясняется просто полнолунием.
Телега, запряженная парой серых в яблоко и нагруженная травой до краев решетин, въехала на площадь, и женщины, толпящиеся вокруг лотков с овощами, расступились перед ней. На доске, положенной поперек на решетки, сидит мужчина в выцветшей полотняной блузе неопределенного цвета и высоких сапогах. Это крупный и сильный мужчина, но сидит он, упершись локтями о колени, ссутулившись, втянув голову в плечи. Лицо спрятано под широкими полями зеленой соломенной шляпы. Он не хочет никого видеть, не хочет, чтобы его видели другие. Молодой полицейский, который этим утром топчется возле рыночных лотков, подносит руку к козырьку в знак приветствия. Но Иозеф Дастых не шевельнется, сидит, уставившись на конские крупы, покачивающееся между ними дышло и убегающую мостовую.