— Какой-нибудь фокусник или артист из погорелого театра, — рассудил полицейский, и все с ним согласились.
— А судью он не спрашивал? — спросил кто-то из окружающих полицейского, хотя все знали, что спрашивал.
Тлахач подтвердил это и добавил:
— И знал ведь, как его зовут. «Не районный ли это суд?» — спросил и показал своей палкой. Видели, — которой постучал меня по плечу. Нахальный. Но как зовут судью — знал. «Пан председатель Дастых, говорит, сейчас на службе?»
— Может, знакомый его, — предположил кто-то.
— С судьями многие сводят знакомство, только мало кто по доброй воле, — ответил полицейский со знанием дела, и вокруг раздался шум одобрения, и кое-кто засмеялся.
— А я бы такого испугалась, — заявила одна из женщин, совсем юная, вышедшая замуж всего неделю назад. Ее распирала гордость, что теперь и она знает все, что и другие дамы, и может разговаривать с ними, как равная. — Бр-р, посмотрите, у меня гусиная кожа, как только я о нем вспомню.
Женские язычки заработали вовсю. Они разбирают Эмануэля Квиса по косточкам и складывают заново. А Тлахач приходит к выводу, что человек этот подозрительный и, если он здесь задержится, надо будет обратить на него внимание жандармерии, пусть они потихоньку наведут справки, что он за птица; но это заключение он оставляет при себе. Тут ему приходит в голову, что он слишком долго болтает с женщинами и это может произвести дурное впечатление. Он прикладывает руку к козырьку, бормочет приветствие и плетется в трактир.
По пути к зданию суда Квис должен пройти через скверик в центре бытеньской площади. Четыре дорожки рассекают скверик по диагонали и одна делит прямоугольник по кратчайшей оси. И все они устремлены к круглой площадке, в центре которой находится барочный фонтан, дар городу от щедрот Мохнов. На одном из камней песчаника, в бассейне фонтана, обращенном к дому Мохнов, еще можно прочитать латинское посвящение и дату. Но рельеф герба Мохнов стерло время. Это отличный фонтан, в свое время за него не пришлось краснеть ни Мохнам, ни его автору. На скале, выступающей из водной глади, стоит коренастый тритон и поднимает раковину, на которой расположились три пузатые рыбы. Их торчащие кверху хвосты переплетены, а из разинутых пастей бьют в бассейн три сверкающие звонкие струи. Местный поэт, в данном случае как исключение — почтмейстер, а не старейший преподаватель, сочиняя стихи в честь какого-то юбилея, сравнил фонтан с сердцем этого старинного, но ничем не примечательного городка. Если мы примем сей поэтический образ, созданный местным поэтом, то можно сказать, что Эмануэль Квис, который сейчас остановился и слушает, склонив голову набок, шум и звон текущей воды, слышит биенье сердца Бытни. Но хотя, по нашему суждению, это сердце любящее, ленивое и преисполненное деревенского покоя, лицо Эмануэля Квиса так пусто, словно его выгладили. Ах, вода. Пусть льется куда угодно, она как время, убегающее неудержимо и равнодушно. Мы не стояли у его истоков, не увидим и его устья. Касается ли это Эмануэля Квиса так же, как и нас грешных?