Хозяин стоит посреди комнаты, слегка втянув голову в плечи, и слушает. Эта тишина, эта ласкающая, добрая тишина. Он не пресытится ею никогда. И ничего здесь не передвинет. Вещи отдыхают на своих местах, погруженные в себя, и, может быть, тоже прислушиваются к тишине и ждут. Снаружи слышен только ненасытный, но приглушенный хруст соломорезки, да время от времени блаженное кудахтанье кур, пьяных от солнца, или неторопливое мычание телки. Но от каждого из этих звуков тишина в комнате становится как будто еще более глубокой и дурманяще сладкой.
На дубовой полке возле письменного стола спят за тяжелой замшевой шторой книги, из которых Габриэль Дастых черпал свою хозяйскую мудрость. А сын, сидя в отцовском кресле, держит перед собой одну из них, безразлично какую, возможно — всякий раз другую. В какой-то из этих книг скрыт ответ на вопрос, почему Габриэлю Дастыху все удавалось, а у него все валится из рук. Но он нигде не может отыскать этого ответа.
Он читает, и фразы распадаются на слова, а слова теряются, брошенные своими спутниками. Они бродят по коридорам его мозга, словно в доме без окон, то и дело натыкаясь на двери, от которых у них нет ключа, и вопят от ужаса, взывая о свете, помощи, освобожденье. Слова умирают поодиночке, и мысли хозяина спотыкаются на бегу об их скелеты, высохшие мумии слов, в которые уже не вдохнуть жизни. Они беспомощно тащат их за собой, пока не потеряют где-нибудь или не найдут новых. Но чаще пугаются их и распадаются вместе с ними. И вот уже не слышно ничего, кроме крадущегося шелеста: хозяин, опершись локтями о край стола, заткнув руками уши и широко раскрыв невидящие глаза, ждет, какой образ они примут сегодня. Почему у тебя погиб вот уже третий приплод поросят? Зачем тебе понадобилось сеять тмин на Сгоне? На Сгоне тмин, ха-ха. Почему пустует хлев для племенного скота? Пшеницу собираешь по зернышку, а десятки тысяч зерен у тебя сыплются между пальцев. Не удержишь! Посеял морковь на Планевой, а она сгнила. Почти четыре гектара. Люди добрые, откуда такая вонища? Это Пепек Дастых, господин помещик, убирает морковь. С четырех гектаров.
От Планевой вонь идет —
удивляется народ.
Пепек Дастых там с утра
гниль копает, как свинья.
Через годик на Планевой
он сгноит морковку снова.
— Цыц!
Помещик отнимает ладони от ушей и выпрямляется над столом. Голоса стихли, только кудахчут куры и соломорезка жадно хрупает дневную порцию. В странные игры играет здесь помещик. Приходит, чтобы пробуждать эти голоса и слушать их, но подчинить себе не может, — они всегда вопят, что им вздумается, и разжигают в нем смертельную ярость. Он знает, что никогда они не скажут ему ничего приятного, но хочет сопротивляться и доказать, что они не правы, или верит, что ему в один прекрасный день удастся захватить их вдохновителя. Слышал, что кричат? Не остановишь! Это они пытаются вырвать из его рук поместье, губят поросят, сжигают солнцем тмин, напускают гниль на морковь. Знаешь, почему уже двадцатый год твой сводный брат, судья Дастых, сидит через площадь напротив и безнадежно стареет в должности, которая его недостойна? Ждет, что им это удастся. Все вокруг только и ждут, вся Бытень вытянула шеи, и глаза их горят азартом, словно они следят за схваткой, результат которой известен наперед. Слышал дразнилку, которую распевали мальчишки прошлой осенью, стоило только ему высунуть нос из дома? Им не терпится увидеть, как поместье будет вырвано из его рук, как брат пинком выгонит его со двора, как он — Пепек — будет стоять, убогий, лишенный всего, посреди бытеньской площади. Почему распадаются фразы в отцовских книгах и почему слова умирают прежде, чем он успевает их запомнить? Это все голоса. Глотают их и снова выплевывают неузнаваемо измененными. Но Дастых, Иозеф Дастых, не поддастся им, он способен на борьбу, никто даже не представляет, как он может сопротивляться.