Он захлопывает книгу, которую пытался читать, и ставит ее на полку на свое место. Потом наклоняется и из-за самых тяжелых томов вытаскивает бутыль и сверточек. Бутылка полна золотистой жидкости, и, пока помещик несет ее, солнечный луч зажигает в ней огненные отблески. Дастых разглядывает их, руки, опирающиеся о подлокотники старого кресла, сжимаются, он всем телом опирается на локти, вытягивается и каменеет, ягодицы уже почти не касаются сиденья. Потом напряжение отпускает, он валится в кресло, хватает бутылку, вытаскивает из нее пробку и прижимает горлышко к носу. Жадно нюхает, и от запаха, поднимающегося из нее, его бросает в дрожь. Трясущимися руками поднимает он бутылку, подносит к губам; ему остается только чуть-чуть наклонить ее и раскрыть губы. Но помещик отворачивается, затыкает бутылку и ставит на стол. Тяжело дыша, откидывается в кресле и постепенно успокаивается; сейчас он похож на человека, который долго висел над пропастью и был спасен в тот момент, когда слабость уже разжимала его пальцы, вцепившиеся в спасительный ствол.
Соломорезка затихла, ее задыхающийся хруст сменился шлепаньем деревянных подошв прислуги и позвякиванием цепей на шеях у коров. Скотине задают корм.
Помещик не замечает этой перемены, он занялся другим. Вынул из свертка почти новые карты и тасует их все еще трясущимися руками. Несколько успокоившись, он положил карты на стол и снял две верхние, которых ждал во время всей этой тихой, но отчаянной игры. Два туза. Он не помнит, сколько или что на них поставил. Да теперь это и не важно. Помещик держит два туза, и ему не к чему смотреть, какие карты выпали его противнику. Все равно выиграл он, какая бы там ни была ставка. Прислонив тузы к бутылке с палинкой, он смотрит на них в экстазе. Он может играть, если захочет, и никто ему этого не запретит, и будет выигрывать — доказательством тому эти две карты. Предыдущие проигрыши ничего не значат, в последнее время ему каждый день в конце концов выпадают два туза, надо только играть до тех пор, пока они не выпадут. Он мог бы пить, как никто другой, мог бы ночи напролет вливать в себя этот золотой огонь и радоваться, чувствуя, как он смешивается с его кровью и горячо растекается по жилам, поднимает его, как июньское облако, высоко над землей и уносит от причитаний тех, кто в нем сомневается. Он мог бы пить, это только придавало бы ему сил и ясности голове, но кто знает, кто знает: может, это заставило бы поезд мчаться быстрей и приблизило крушенье…
Но что означает этот ежедневный траурный обряд, во время которого символы только присутствуют, но не используются? Что он значит для помещика Дастыха? Поверим, что этот обряд служит ему лишь для того, чтобы заглянуть в лицо своим искушениям и воспротивиться им. Чтобы он мог узнать свою силу и ее границы. Или благодаря этому уверовать, что все, кто убежден в его грядущем паденье, радуются преждевременно и никогда не дождутся исполнения своих злорадных пророчеств. Так же, как он преодолевает искушение, которое золотыми искрами вырывается из нутра бутылки, так же, как ему удается взвинтить и снова задушить в себе дикую страсть игрока, мечтающего о ставке на одну карту, точно так же он сумеет удержать и родовое наследство. Разве не течет в его жилах, смешанная с той, другой, и дастыховская кровь?