— Сторож, безусловно, человек, достойный доверия. Но вам следовало бы строго-настрого приказать ему помалкивать. Его сообщение может вызвать далеко идущие выводы, воображение Бытни разгорится, как трут. Ну какие у нас происшествия, кроме свадеб, похорон, разбитых окон в трактире да какого-нибудь там внебрачного ребенка? Через несколько дней весь город начнет шептать, что наш новый гражданин…
— Этого не случится, — прерывает его священник. — Люди, конечно, на это способны, но сторож будет молчать.
— Вы правы, — говорит бургомистр серьезно, — человек способен на все. Однако мне не следует забывать, что я хозяин и должен приветствовать гостя. Вы, конечно, сами найдете местечко, где вам будет хорошо.
Бургомистр уходит, оставляя на скошенной и затоптанной траве глубокие, заметные следы, такой он сильный и тяжелый мужчина. Декан смотрит вслед и думает о том, что хотел ему рассказать, но не решился. Во второй половине дня после той странной лунной ночи, когда тень креста упала на двери дома Либуше Билой и когда он вел странный разговор с Тлахачем, в тот послеобеденный час отец Бружек стоял в открытых дверях ризницы и смотрел, как сторож, маленький, высохший, плешивый, с уклончивым взглядом, подливает масла в негасимую лампаду. Снаружи был солнечный день, и в четыре высоких, узких окна в левой стене храма, в главный неф втекал, клубясь рябью пылинок, свет. Мир тут возносился и повисал, и каждая из этих крошечных, пронизанных светом, танцующих частичек пыли, была его атомом. После ухода прихожан в доме божьем царили тишина и покой.
Священник на минуту поддался детской вере, что бог может выйти из дарохранительницы, чтобы проверить, в порядке ли содержат дом двое его слуг. У отца Бружека перехватило дыхание от счастья и благодарности за то, что он избрал этот путь. Выходная дверца из ризницы осталась открытой, и через нее потоком вливался запах сена с недалеких лугов, и там, где стоял отец Бружек, смешивался, как бы впадая в реку, с запахами костела — духом кадила и сгоревших свечей, каменных стен и пола, старого дерева и воскресной толпы. Священник очутился на границе двух миров, которые он одинаково любил, более того, они встречались и соединялись в нем самом, кружащая сила воронки засасывала его, и, когда ему начинало казаться, что он вот-вот потеряет сознание от дурманящей сладости этого чувства, моментами даже похожего на последние мгновения жизни, его подхватывала и несла вверх мощная рука уверенности, что в этом слиянии и есть смысл таинства и что это и не таинство для того, кто верит и любит так крепко и безоглядно, как он. Он оперся о притолоку, слегка одурманенный тем, что пережил, и изумленный познанием того, как мало совершается вокруг нас в течение долгих лет ожидания и какие невероятные действа могут свершаться в нас самих в течение нескольких кратких мгновений.