Свет тьмы. Свидетель (Ржезач) - страница 213
Лида открывает глаза. Кто-то стоит в двух шагах от входа в беседку и смотрит на нее. Лида взглядывает на него, он пугается и как будто даже хочет повернуться и убежать. Но не в силах этого сделать, и на лице у него появляется выражение отчаяния, оттого что Лида нахмурилась. Мы уже с ним встречались — он курил возле лавки на площади и исчез, когда отец Лиды проезжал мимо. Это Еник Гаразим, и даже не верится, что здоровяк, ростом в сто восемьдесят сантиметров и в груди добрых сто пять, душа общества и молодец-парень может выглядеть таким побитым, оттого что девушка взглянула на него хмуро.
— Опять следишь?
Парень понимает, что так могло показаться, ведь он смотрел на нее довольно долго, пока она сидела, зажав уши и закрыв глаза; он настолько несчастен и растерян, что даже его нарядный костюм повисает на нем тряпкой.
— Я не слежу. Просто шел-шел за тобой.
— А за мной ходить незачем.
Лида замолчала, но, по-видимому, хочет сказать что-то еще, только слова не идут с губ. Наконец, встряхнула головой, так, что волосы рассыпались, и выпалила:
— Вообще не хочу тебя видеть.
И добавляет, пожалуй, уже лишнее, но более мягко:
— Мне хотелось побыть одной.
Бежевые штиблеты топчутся по песку, над ними нерешительно колышутся растерянные штанины.
— Тогда я пойду.
Так далеко владетельная госпожа из беседки заходить не хотела. Разве минуту назад она не мечтала уйти в большой город и дарить людям радость? Она не должна злиться и на этого юношу, а сказать ему раз и навсегда, чтобы он выкинул ее из головы. Она не рождена, чтобы навеки похоронить себя в Бытни, стать женой суконщика, сидеть в его темной лавке с бриллиантовым, как у его матери, перстнем на пальце и выдирать из мозолистых ладоней деревенских жителей тяжко скопленные гроши. А у Еника никогда не хватит решимости взбунтоваться, пренебречь семейным богатством и начать жить по-своему, чтобы никто ему не указывал. Но какое право она имеет зазнаваться перед ним? Она еще только играет со своей мечтой, как когда-то играла с куклой, наряжает ее каждый день в новый наряд, но, может быть, придет время, когда она будет стыдиться даже воспоминаний об этой мечте.
Так, во всяком случае, утверждает тетя Элеонора, но это не может, не должно быть правдой.
— Садись, раз уж ты тут, — говорит она самым равнодушным тоном.
Но ее тон не отпугивает юношу. Растерянные штанины обретают жизнь, смотри, как метнулись, прыжок — и Еник уже в беседке и плюхнулся на скрипучее кресло напротив Лиды. Но, усевшись таким образом, он совершил все, на что в этот момент был способен. Растерянность сжала ему горло, и словно какой-то вор украл все приготовленные слова. Он мог бы, к примеру, говорить: «Лида, Лидушка», — и чувствует, что ему этого хватило бы на весь остаток дня, как обитателю Тибета его односложной молитвы. Вопрос только в том, удовлетворится ли этим Лида. Он мог бы попытаться взять ее за руку, если бы у него так вульгарно не вспотели ладони. Так что возможностей почти не остается, и он чувствует, что лоб, там, где начинаются густые, волнистые волосы, начинает покрываться капельками пота, но Лида этого, конечно, не замечает, она откинулась в своем кресле и смотрит куда-то в зеленые, пронизанные светом глубины сада, словно его, Еника, тут и нет. Посмотрите на девчонку, никто ее этому не учил, ни с кем она об этом не говорила, но ведет себя именно так, что мужчина станет ползать перед ней на коленях или будет готов разбить себе голову об стенку. Она просто испытывает свои силы, а сам парень ей ни к чему! Эх, худо придется тому, кто задумает любить Лиду, потому что ей нужен весь человек, без остатка; ты мой, понимаешь, твои мысли и дела должны быть полны мной, словно я — плотина, над которой ты живешь, и я тоже хочу вся быть твоей, и все у меня будет только от тебя и с тобой. Что поделаешь, Еничек! Поддерни брюки, чтобы не вытянулись на коленях, поправь заутюженную складку, это такое спасительное мужское движение, оно ничего не испортит, но, может быть, привлечет к тебе внимание, а главное, успокоит. Лида подняла руку, чтобы поправить волосы, и на Еника пахнуло легким ароматом. Словно размяли пальцами листок мяты. Неудачно ты сел, парень, солнце палит прямо в затылок, от его жара можно задохнуться. Отчего это красота будит в человеке негу и жестокость одновременно? Ты мог бы смотреть на нее целыми часами, но в то же время рукам больно от стремления сжать, разорвать, избавиться от страшной, мучительной уверенности, что никогда ты не завладеешь ею настолько, чтобы поглотить ее всю. Сигареты? А что, если попытаться предложить сигарету? Портсигар — вот он.