Перед домом, из которого недавно отправилась в последний путь Либуше Била, стоял отец Бружек с этим горластым Тлахачем, они о чем-то договаривались, а может быть, бранились. Это зрелище отвлекло Нейтека и дало возможность забыть пережитое. Он так любил обоих, что охотно поймал бы на чем-нибудь недостойном, хотя и сам не мог представить, на чем именно. Но как Нейтек ни напрягал слух, он не разобрал ни слова из их разговора, хотя они говорили достаточно громко. На нижнем этаже заплакал ребенок, и плач этот отозвался в нем самом. Пришла в голову мысль одеться и уйти прочь от этих двух женщин, прочь из Бытни. Но Нейтеку неведом бродячий дух, и бескрайность пространства скорее ужасает, чем манит его, да и вообще подобное решение было бы слишком простым и все равно не позволило бы убежать от самого себя. От судьбы не избавишься, как от никчемных поделок. Нейтек снова взглянул на тех двоих перед домом Либуше Билой и увидал, что они в испуге отпрянули друг от друга. И он тоже, задрожав всем телом, поднялся и высунулся из окна. Тень от креста на костеле легла прямо на двери домика. Ему вдруг показался смешным их испуг, поп узрел, конечно, в этом знамение, а Тлахач, — Нейтек готов биться об заклад, — наверняка наложил в штаны. Тень, она и есть тень, вот с ним этой ночью луна сыграла шутку позлее. И Нейтек подумал, что крест поставлен на всем, что произошло с ним в эту ночь.
Но он ошибся.
Сейчас, когда он глядит на Божку, склонившуюся над клумбами в палисаднике Квиса, та ночь возвращается снова. И Нейтек знает, что она будет возвращаться всякий раз, когда он поглядит на девушку.
С тех пор, как случилась та история с бургомистром, прошла почти неделя, а Эмануэль Квис за это время ни разу не покинул своего жилища. Он неподвижно сидит возле маленького столика для рукоделья в бидермайерском кресле, оставшемся после Либуше Билой, и часами наблюдает тихую жизнь Костельной улицы. Нет надежного свидетельства, которое могло бы пролить свет на то, что произошло с ним в эти дни. Возможно, он вовсе не замечал происходившего вокруг. Очень часто проходящие мимо здоровались с ним, но не получали ответа.
— Ступайте, взгляните, — говорили они, — он спит с открытыми глазами.
Лишь несколько женщин общаются с ним, на них он производит впечатление человека, с трудом сбрасывающего усталость и безразличие.
Он, видимо, действительно утомлен, но уж, во всяком случае, не безразличен и не равнодушен. Лучше предположить, что он ведет себя как человек, достигший границы, за которой находится страна, не нанесенная ни на одну карту, и прикидывает, хватит ли у него отваги перейти эту границу. Он не так одинок, как нам могло показаться. Он объединяет в себе всех тех, в глубокие тайны души которых ему удалось заглянуть и сдвинуть с места колесико, которому предстояло навсегда оставаться неподвижным. Удивительная тайная жизнь никогда не вспыхнула бы, если бы не вмешался он. Он привел ее в движенье и ныне может жить ею. Не мелкими, робкими чувствами, а страстями. Он может стать судьей Дастыхом, который уже осознал, что под жаждой справедливости кроется желание уничтожить сводного брата и вернуть родовое поместье. Он еще не предпринял ничего, чтобы подтолкнуть брата, но верит, что все пойдет само собой, а впрочем, кто знает, что он предпримет завтра, ведь человека всегда ведет вера и он согласен помочь ей там, где она сама не может пробить себе дорогу. Он может стать братом судьи Пепеком, в ком долго сдерживаемая наследственная страсть к картам прорвала последние плотины, и теперь его несет в безбрежное море безумия, где все карты будут выигрывать, а судья Дастых покорится ему и признает рачительным хозяином, благоразумным и рассудительным. Он мог бы стать и бургомистром Нольчем, но этот вариант уже пройден, и ему не хотелось бы его повторить. Поэтому он остановился и колеблется. Ибо чувствует, что, если ему однажды открылся этот путь, он может стать каждым, кем пожелает, но только не человеком, который сам о чем-то мечтает, чего-то хочет, что-то ненавидит или любит.