Старинные замки́ на лавке Гаразима, в полкилограмма каждый, те, что свернулись на ступеньке перед ее дверью, словно бездомные щенята, опасностью не являются. Самое большее — это искушение; аппетитный округлый зад нагнувшейся бабы тоже искушение, и тем не менее, взглянув на него, вы вполне уверены, что ничего не предпримете, а лишь, вздохнув, пойдете себе дальше своей дорогой. Замки́ Гаразима можно отнести, пожалуй, еще к размышлениям на сон грядущий, из тех самых: «Что бы я сделал, если б получил в наследство миллион или имел шапку-невидимку?» И все же во время каждого ночного обхода они останавливают Тлахача, словно протягивают на его пути веревку через дорогу, и полицейский не в состоянии двинуться дальше, покуда не нагнется, не взвесит их в руках и мысленно не выскажет к ним пренебрежительного отношения.
За многие годы это вошло у него в привычку, наверное, такую же, как перед сном размять руками пальцы на ногах, утомленных целодневным хождением и стоянием. Но сегодня, с трудом нагнувшись в намокшей шинели, он чувствует к этим пузатым замкам истинное отвращение. «Хоть бы сбил их кто, — думает он, — избавил меня от них!»
— Провокация, — говорит голос за его спиной, доносящийся словно из пустоты площади.
Страж порядка выпрямляется и быстро оборачивается с ловкостью, неожиданной для человека его веса и комплекции. Дубинку он крепко сжимает в кулаке, но, увидав Квиса, приходит в замешательство и не знает, как быть дальше. Эмануэль Квис стоит под самым фонарем, свет падает на него сверху, и поля шляпы набрасывают на его лицо завесу черной тени. Свободно спадающая крылатка прячет под собой его фигуру и сбивает с толку полицейского. Что-то в памяти Тлахача сдвигается с места и поднимает какой-то обрывок полузабытого разговора, пробужденного, очевидно, бледным светом уличного фонаря, и полицейский вздрагивает, когда воспоминание наконец соединяет когда-то оброненные бессвязные слова. Зло, которое скрывается в свете.
А все потому, что ведешь разговоры с людьми, для которых что ни слово, то проповедь. С неудовольствием вспоминает Тлахач отца Бружека. И, обеспокоенный ощущением какой-то неопределенной опасности и тем, что нечто такое вообще могло прийти ему в голову, Тлахач с трудом сглатывает слюну и делает шаг вперед, ибо он из тех людей, которые идут навстречу тому, что их напугало. Он хрипло произносит:
— Кто вы такой и что здесь делаете?
И Квис, с наслаждением переживший все, что творилось в испуганной душе полицейского, издает свой самый глухой смешок и отвечает:
— Пан вахмистр, разве вы меня не узнали?