Трезвый ум являлся идеальным оружием Нольчей. Потому-то они так и разбогатели. Быть может, в бургомистре благоразумие несколько притупилось, так как ему не пришлось пробивать себе дорогу, и тем не менее он проявлял большую умеренность, нежели половина бытеньских жителей, вместе взятых. Трезвый ум гнал его сейчас к врачам за советом, но вместе с тем он вполне отчетливо представлял себе все, что они могут ему сказать и порекомендовать. Он предложил жене на какое-то время покинуть Бытень и пуститься в путь без плана и без цели, и переезжать из города в город, гонимым лишь импульсом, как это уже бывало с ними столько раз. В таких поездках пани Катержина обычно расцветала. На этот раз она отказалась ехать.
— Не могу, Рудо, теперь не могу, — ответила она, внешне сохраняя свое обычное спокойствие, но он понял, что ее ужасает сама возможность отъезда.
Все же он считал своей обязанностью настаивать.
— Это было бы бегством, а я не хочу бежать.
Он знал, что стоит за ее словами, от чего она не хочет бежать, но, как обычно, лишь только они вступали на этот тонкий лед, Нольч утрачивал смелость, не отваживаясь продолжать. А впрочем, видимо, и сама пани Катержина не желала развивать эту тему. Еще боролась или уже приняла решение? Супруг частенько ловил на себе ее взгляд, как будто потемневший от печали перед разлукой с ним.
Иногда, особенно по ночам, она, отдавшись приливу любви к нему, пыталась горячностью тела спастись от своих мыслей, от того светловолосого мальчика, который все чаще, все неистовей открывал ей свои объятья. Быть может, она искала спасения в плоти, быть может, плоть сама спасалась таким образом от души, пытающейся разбить единство, быть может, Катержина возвращалась к давно утраченной вере и надеялась, что в этих отчаянных объятьях пробудится ее уснувшее лоно и росток новой жизни пробьется, чтобы помочь ей вернуться к той возлюбленной тени, что росла и зрела в ней бестелесная. Но сумерки сгоревших чувств возвращали ее к реальности и уводили еще на шаг дальше к тому единственному источнику света, который ей оставался.
Охотнее всего пани Катержина проводила теперь время в длинной застекленной галерее, которую обогревало послеполуденное сентябрьское солнце, а так как она не оставляла своего места и в пасмурные и дождливые дни, бургомистр приказал поставить здесь электрическую печку. Пани Катержина выглядывала в сад, где ветер раскачивал кроны деревьев, трепал их за вихры, в большинстве своем еще зеленые, что было сил рвал своими хищными лапами.
Со стен галереи взирали на пани Катержину неулыбчивые, застывшие лица мохновских женщин и мужчин. Семь поколений. Похоже было, что все они, повернувшись в ее сторону, что-то приказывают ей своими неподвижными, беспощадными взглядами. Взоры их обращены на нее. Кровь их течет в ней и шумит эхом их голосов. Нет нужды вслушиваться в слова, их смысл ей понятен. Она сидит в этом мохновском доме, неприступном как крепость, чтобы род их мог сопротивляться обстрелу времени; она родилась здесь так же, как родились здесь они, и обязана была передать эстафету жизни дальше, но споткнулась прежде, чем смогла сделать это. И тем не менее именно она остается их последней надеждой, единственным мостиком, по которому они могут перебраться через пропасть небытия. И все они указывают взглядами туда, где открывает ей свой объятья мальчик. Она обязана связать жизнь со смертью и замкнуть круг, чтобы мохновский род не вылился в пустоту.