Эмануэль Квис сидит в саду за своим домом и глядит, как Нейтек и его падчерица Божена снимают с деревьев яблоки.
Квис провел беспокойную ночь, и серая мгла дремоты то и дело заслоняет от него эту пронизанную солнцем картину; мгла густеет, обволакивая мягкой ватой все, что происходит вокруг, и птичье пение исчезает в ней, словно в страшной дали; местами мгла рассеивается, иссеченная взглядами и звуками, но она снова и снова наплывает чередующимися волнами. Нельзя сказать, что Квис действительно дремлет, он сидит, как обычно, и если Нейтек или девушка бросают на него взгляд, им может показаться даже, что он внимательно следит за их работой. И Нейтек, когда бы ни встретился с ним глазами, испытывает к нему такое отвращение и злобу, что с великим удовольствием запустил бы яблоком в эту физиономию с глазами, похожими на вмерзшие в лужу ягоды терновника.
Квис чувствует эту ненависть, но пока не утруждает себя поисками причины. Тьма минувшей ночи расположилась в нем, словно большая черная кошка, и он напрасно пытается прочесть что-либо в мерцающих огнях ее звезд. Неуверенные шаги обходят его далеко стороной, отталкиваясь от центра притяжения, и тем не менее путь этих шагов становится все короче, пока наконец центробежная сила не иссякает и они не устремляются прямо к нему. Сегодня после полуночи он сел на свое место лицом к окну в ту самую минуту, когда под ним появился Тлахач. Впервые это ощущение явилось ему во всем своем могуществе, и мертвая жизнь в нем стала наливаться соками; тридцать лет безукоризненной честности Тлахача распирали его душу. Жестокое и непримиримое чувство, а по пятам за ним тащится завывающее искушение. Он жаждал видеть, как Тлахач падет, раздавленный, обливаясь кровью собственного позора. Но мог лишь принимать то, что происходит, не более. И он, Квис, тоже натыкался на непреодолимую границу, и скрытые чувства, пробужденные к жизни, владели им точно так же, как их носители. Неугасимый фонарь честности продолжал гореть в полицейском, искушение разбило в нем лишь одно стеклышко, не более, и этот глупец заткнул брешь собственным телом. Все это жило в Квисе, и он овладел им так, словно оно было делом его собственной души, ему казалось, что за эту ночь он настолько стал Тлахачем, что было несущественно, от кого будет исходить побуждение, от него ли, от Тлахача, но полицейский, не сопротивляясь, непременно станет следовать ему. Однако Квис ошибся и теперь сидит здесь в состоянии полной прострации, угасший и переполненный тлеющей злобой. Он не желает быть лишь бессильным отзвуком, дрожащим отголоском чужой песни, даже если она вызвана к жизни им самим, он хочет петь эту песню и навязать ей свой мотив против воли поющего.