— Вкусно? — спрашивает Квис и, когда девушка кивает головой, добавляет: — А как прекрасно подходит оно к вашим губам.
Квис с улыбкой поднимается, ветви яблони снова смыкаются, словно челюсти, и поглощают голову Нейтека. Квис идет к дому медленным механическим шагом, Божка перестает грызть яблоко и глядит ему вслед, и он кажется ей еще более иззябшим и одиноким, чем обычно, шаги его слишком мелки, и палкой он постукивает перед собой, словно слепец, отыскивающий дорогу. Ей хочется кинуться следом, поддержать его под руку и перелить в него избыток своей силы и молодости, приносящей ей одни лишь мученья.
Если б она только знала! Квис действительно едва разбирает дорогу, темнота снова заливает его глаза волнами, все более густыми и тяжелыми. Нейткова, которая уже пришла в себя настолько, что может делать работу полегче и моет сейчас в кухне посуду, отворяет ему двери. Он проходит мимо, словно не видит ее или не узнает. В комнате, где он обычно ест, Квис опускается в кресло возле окна, даже не сняв плаща и шляпы.
Пять звучных ударов вылетают из часов на ратуше и долго кружат над Бытенью. Но в Квисе они звучат дольше, звучат, словно удары гонга, открывающие представление. Он бледен, губы его дрожат, а в зрачках, черных дырах посредине белков, горячечным блеском горит темнота. Либуше, ты слышишь? Она приближается. Тише, к ним приходит жизнь. И это страшно.
Эхо пяти ударов еще парило над бытеньскими крышами, будто стая голубей, рассеянная испугом, когда Дастых очнулся от своего тяжелого послеполуденного сна. Куртка взмокла от пота, и на лбу выступили тяжелые капли, он широко раскрывает глаза, отчаянно пробиваясь в реальность и пытаясь понять, где же он, собственно, находится. Он слышит удаляющиеся голоса, но не различает слов, не способен вспомнить ни одного слова из тех, что сыпались на него только что, как раз в тот момент, когда он пробуждался от сна.
Дастых смотрит на часы с кукушкой; их маятник неподвижно висит между цепочками, отягощенными чугунными гирями. Но он почему-то слышит их быстрые, страшные шаги. Это всего лишь сон. Но шаги и голоса еще звучат, удаляясь и слабея. Пот на нем высыхает, и его начинает трясти от холода; он отирает лоб тыльной стороной ладони и ерошит свои влажные, всклокоченные волосы всеми десятью пальцами.
От площади близится грохот колес по мостовой и цоканье подков, ворота скрипят, и телега весело устремляется во двор. Высокое протяжное ржание, поднявшись, будто звук трубы, внезапно обрывается. Лошадь отфыркивается. Это кобыла, что ходит левой в упряжке, радуясь, оповещает о своем возвращении домой. Он узнает ее по голосу — а еще говорят, будто он не хозяин. Сон высушил рот, от сухости дерет язык и небо, и нет слюны, которая увлажнила бы его пересохшую глотку. Дастых поднимается и вылавливает из-за шторы и высоких штабелей книг бутылку коньяку, опорожненную на три четверти. Кадык на горле напряжен от того, что голова закинута назад, он дважды опускается, соскользнув под воротник, и снова поднимается вверх; помещик издает сиплый вздох и ставит бутылку на стол. И сразу же рот его наполняется слюной, он не успевает сглатывать ее, в желудке вспыхивает огонь и гонит по жилам пламя, языки которого взметаются все выше и вот уже достигают мозга и бередят то, что в нем едва тлело и передвигалось тяжко и смятенно. Помещик вспоминает все, что предшествовало его сну, и все, что он задумал; теперь он станет действовать решительно и без смущения. Он поднимает опустившиеся чуть не до пола гири, щелкает пальцем по маятнику и берет со стола тугой бумажник. Он сжимает и ласкает его в своих сильных пальцах, словно не может насытиться его неподатливой округлостью.