Квис несколько раз стукает палкой по тротуару, словно помогая словам выходить из пересохшего горла, и наконец выдавливает шипящим полушепотом корявые звуки:
— Вы, вы… как вы смеете, как вы смеете позволять себе такое!
Лида улыбается своей самой пленительной улыбкой, отрепетированной для очаровательной возлюбленной, и говорит:
— Я была дерзка, не так ли? Извините меня. Сама не знаю, что на меня нашло. Ведь я с вами вовсе не знакома.
На лицо Квиса выплывает примирительная улыбка, а Лида продолжает:
— Я тороплюсь за лекарством. Хочу только сказать вам, что человек должен и других вмещать в себя, чтоб уметь их сыграть. В этом ведь нет ничего оскорбительного, не так ли? Но вас это, видимо, не интересует.
Она мелодично произносит: «Всего хорошего», — и направляется мимо окаменевшего Квиса к аптеке, черные сводчатые двери которой зияют за его спиной.
«Человек должен вмещать в себя других, чтоб уметь сыграть их». Что значит — сыграть? Чепуха. Жить! Жить в разном подобии. Что за чепуху молола эта девица! Совсем не то. Кому же лучше знать, как не ему? И в довершение еще ускользнула от него. Он хотел влезть в ее оболочку, но не смог ухватить ее. Как же так, все, о чем он мечтает, ускользает от него? Ну нет, он еще им покажет, покажет им всем, что может жить в них и за их счет.
Квис стоит неподвижно; мимо него, покачиваясь, словно стадо кораблей, подхваченное бурей, стремительно проплывают дома, издалека долетают два приглушенных голоса. Он не должен их слышать и все-таки слышит.
Это Еник Гаразим воспользовался тем, что Лида остановилась с Квисом, и, заставив сдвинуться с места свои окаменевшие ноги, дотащил их до входа в аптеку, а сейчас упрекает девушку в опоздании, как будто заранее договаривался с ней о встрече.
— Зачем ты так долго с ним говоришь? Не знаешь разве, какие слухи о нем ходят?
Лида заметила этот ревнивый тон собственника, и в сердце у нее поднимается бунт и печаль. Интересно, этот молодой Гаразим, равнодушный к куче денег, что загребла его семейка, с такой скаредностью пересчитывает мельчайшие монетки ее смеха. Как прекрасна, может быть, борьба с этим, и какая жалость, что до этого никогда не дойдет.
— Мало ли что говорят и про Дастыхов, и про Гаразимов, а через пять минут станут сплетничать о нас, о том, что мы стоим здесь вдвоем!
— Мне это безразлично, — отвечает Еник резко и непоследовательно. — Лида, я так давно тебя не видел. Я уже решил утащить где-нибудь лестницу и ночью забраться к тебе в окно.
Лида смеется, а потом вдруг с горечью говорит:
— Чего же не забрался? Нам, Дастыхам, не привыкать, стыдом умываемся.