Маменька побледнела и выпрямилась.
— Болит? Голубчик мой, как же вы это перенесли?! Этот грубиян заслуживает всего, что бы с ним ни случилось.
Я понимал ее, в ней заговорила урожденная Куклова. Какой-то побродяжка, нищий, можно сказать, осмелился поднять руку на ее ребенка. Да для него мало любого наказания.
Возле соседней комнаты раздались чьи-то поспешные решительные шаги. Маменька, будто предугадывая, что теперь воспоследует, подошла к дверям и распахнула их. Закутанный в одеяло по самую макушку, я выглядывал в узкую щелочку. В дверях стоял папенька, лицо его было бледно, щеки ввалились, изменившись от волнения, гнева и страха.
— Где Карел?
Никогда прежде я не слыхал у отца такого голоса. В нем действительно звучала решимость непременно наказать, жестокое разочарование порядочного человека, сраженного предательством единоутробного сына. Маменька предостерегающе приложила палец к губам.
— Не так громко, пожалуйста. Он засыпает…
Я увидел еще, как отец отступил на шаг, растерявшись от столь неожиданного ответа. Потом матушка прикрыла за ним двери.
Ах, маменька, я и по сей день люблю тебя, но куда она вела, на какой путь толкала, эта твоя любовь? Слушаясь ее, ты подчинялась голосу, исходившему из глубин еще более отдаленных, чем те, что породили разум. А там, кто знает, может, столь же сильно, нерасторжимо с этим перемешавшись, говорил в тебе и другой голос, голос сословных предрассудков? Не мне тебя судить, не хочу тебя оправдывать, и нет у меня права винить тебя. Я люблю тебя.
Спустившись с постели, я подкрался к двери и стал подслушивать, наблюдая за родителями через замочную скважину. Вокруг было темно и тихо. Потом чиркнула спичка, стрельнув тут же померкшим пламенем, звякнуло стекло абажура-цилиндра, и по комнате разлился покойный желтый свет. Отец засветил над столом большую висячую лампу. Это будничное, изо дня в день повторяемое действие, по-видимому, успокоило его; вероятно, зажигая свет, он успел кое-что обдумать.
— И давно он в постели?
— Я уложила его вскоре после обеда. Он все зевал, его лихорадило.
Отец, не отводя глаз, в упор смотрел на маменьку, словно стараясь проникнуть ей в душу взглядом, неумолимым и твердым. Лица маменьки я не видел, она стояла, повернувшись ко мне спиной.
— И ты хочешь сказать, что сегодня после полудня он вообще не выходил на улицу?
Матушка кротко усмехнулась.
— Но это же все-таки очевидно, дорогой мой. Я сидела рядом, читала и рассказывала почти вплоть до твоего прихода. А собственно, чем вызваны эти расспросы?
Отец, облегченно вздохнув, оперся кулаком о стол. Лицо его вдруг обмякло, игра теней переменилась, оно словно распалось, обретя какую-то иную форму, на него жалко было смотреть.