— Иди, получишь пятак… когда сделаешь.
Бродяга дергается, задыхаясь, он не понимает, что с ним, скатывается со своего ложа, похожего на катафалк, и, встав на четвереньки, кашляет, кашляет до рвоты и клянет весь свет.
Такова нищета.
На утро следующего дня я являюсь пред неумолимые, оценивающие дядины очи. Долго стою, пока он не позволяет мне сесть. И замечает:
— М-да. Многого ждать от тебя мне, видно, нечего. Но попробуем.
Дядя Кукла говорил правду; родственники мы были весьма отдаленные. Его отец и мой дедушка с материнской стороны были двоюродные братья. Но у дяди Куклы было чрезвычайно развито чувство родственной солидарности; по крайней мере, раз в году, во время ритуального новогоднего обхода родственников, он навещал и нас, а мы отдавали ему визит на пасху.
Он сверлил меня взглядом, даже когда я сел. Глаз торговца прикидывал добротность приобретаемого товара и не находил удовлетворения, балансир сомнения все еще не обрел устойчивости. В этом взгляде сквозил ясный, трезвый ум, такой, наверное, был присущ и моему отцу, но он замутнялся страхом перед матерью. Под взглядом этих глаз я уже и сам казался себе полным ничтожеством.
Ах, дядя даже не попытался облегчить мне этих мгновений, видно, он сказал себе, что для нас обоих будет лучше, если мы с первых же шагов выясним наши отношения до конца.
Он не тюкал карандашом по столу, даже не поигрывал пером — ничего подобного он не делал, просто сидел, выпрямившись, положив руки на вытертые подлокотники старого плюшевого кресла. Я мог осознать, что он изучает и оценивает меня и не находит во мне достаточной основательности.
— Жаль, — медленно проговорил он, как человек, привыкший не только взвешивать каждое свое слово, но и другим давать время, чтобы те тоже хорошо усвоили его мнение, — как жаль, что не меня назначили твоим опекуном. Многого удалось бы избежать, а главное — с тобой все было бы по-другому.
Помолчав, он добавил с неколебимой убежденностью:
— Ты, разумеется, ни к чему не пригоден.
Я удручен и не могу ни слова вымолвить в свое оправдание. Гляжу на красную циновку под ногами, у меня рябит в глазах, я задыхаюсь от стыда и унижения. И, видно, кто-то, существующий во мне, поднялся, отвесил дяде поклон и произнес сдержанно:
— Благодарю вас, дядечка, но милости мне от вас не нужно.
Но тут кто-то еще хватает первого за полу сюртука и вопит: «Не сходи с ума, стисни зубы, молчи и бери, пока дают. Там, на улице, нищета и голод, там дрыхнут на перевернутых лодках, всему свету на посмешище».
— Я беру тебя не из милости, — продолжает дядя, будто эхом откликаясь на мои мысли, — и у меня нет намерений что-либо давать тебе даром. Начнешь с азов — не как ученик, для этого уже несколько поздновато, но дело изучить ты должен как следует. Склад, контору и магазин. Поселишься у нас в доме, столоваться будешь вместе с нами, а со временем я и жалованье тебе положу. Подымись наверх и попроси тетю, чтоб показала тебе твою комнату. Сегодня перенесешь свои вещи, а завтра приступишь.