Я, однако, не желаю иметь с ними ничего общего. И не пробую разыскивать своих бывших товарищей, я не мог бы их подкармливать, как прежде, впрочем, все это была лишь детская забава, твержу я себе, а вот теперь дело поважнее. Мне понравилось быть одному. Изо дня в день что-то происходит, какие-то мелкие, ничтожные события, иногда покоробит чье-то слово или косой взгляд, — здесь все это обретает огромные размеры, здесь случившееся можно осмотреть, обозреть со всех сторон и хорошенько запомнить. Разложить по полочкам, упорядочить, словно финансовые выкладки, пересчитать, выписать и уложить в кладовую памяти. Вот, значит, так, того-то и того-то я вам легко не спущу. Ночь и звезды — опасные сообщники, под их светом все делается крохотным, кроме тебя самого. А ты разрастаешься. Обретаешь власть над вещами и людьми. Дело это не быстрое, но тут спешить нельзя.
В конце лета домой возвратилась Маркета, единственная дядина дочка. Ее обучали в австрийском монастыре всему, что обязана знать молодая дама ее круга: она немного рисует пастелью или акварелями, но это ее не вдохновляет; она играет на фортепьяно и поет высоким, чистым, не очень звонким голоском, и то и другое проделывая с увлечением, так что мир для нее в эти минуты преображается и тает и сама она в нем как бы растворяется; Маркета вышивает и вяжет крючком, разбирается в хозяйстве и стряпне, по-немецки изъясняется так же, как и по-чешски, и довольно свободно говорит по-французски.
С первого дня я восторгаюсь всем, что делает Маркета; как она движется, говорит, как смеется, поет, занимается музыкой, вышивает или просто сидит, в задумчивости устремив взор куда-то вдаль. Меня приводит в трепет все, что есть в Маркете, — ее лицо, глаза, брови, лоб, нос, губы и подбородок, ее голос и фигура, ее руки с длинными белыми пухлыми пальцами. Расскажите мне, какая она, Маркета. Она сдержанна, исполнена достоинства, она — дама. Иногда она смотрит на меня, будто я стеклянный, и определенно видит спинку стула за моей спиной. Однако же давеча скакала по темной лестнице сразу через две ступеньки и при этом свистела. Сидит задумавшись или бродит где-то, куда мы не смеем за ней последовать, вслушивается, склонив голову, в какие-то голоса, которые мне не дано услышать. Потом схватит меня за руку и тащит — пойдем, посмотришь мой новый рисунок. И заливается смехом, и рассказывает о толстой и сонной сестре Герменегильде и о проказах, которые они устраивали.
Теперь тетя целыми днями сидит в кассе, ей не нужно спешить по хозяйству. Маркета управляется без нее. Иногда Маркета заглядывает в магазин, тогда лица у всех добреют, поворачиваются ей вслед и сияют, пока она не скроется в дядиной канцелярии. Я слышу, как дядя подымается с кресла, он учтивый кавалер, он приветствует дочь как дорогого редкого гостя. Девушка с него ростом, и он просто не знал бы, как с ней обращаться, если бы не ее живая непосредственность и не шутки, которыми она его забрасывает. Дядя счастлив, он обожает дочь, он видит в ней образ своей жены в молодости и себя самого — галантного, упоенного и одурманенного красотой и любовью. Его сердце и карман, разумеется, открыты для любых Маркетиных прихотей. Мы все живем одной Маркетой, дом полон ею, ее звуками, и, когда она затихает, мы грустнеем. Я восхищаюсь Маркетой с самого первого дня и еще дольше засиживаюсь ночью у своего чердачного окна. «Маркета», — твержу я в уверенности, что нашел путь к достижению своей цели.