Глава вторая ШКОЛА (1890–1897)
В школу свел меня брат Федя. Он был тогда уже в третьем классе. Его присутствие в школе очень облегчало мое положение в ней. Мальчик был я робкий, застенчивый и не сильный, а школа гудела сотнями настоящих бойких и крепких драчунов.
Помещалась школа в старом остроге — одноэтажном каменном здании с толстыми стенами и глубокими амбразурами окон. Помещение школы было недостаточно, и младший класс занимал кухню с громадной русской печью, на которую в наказание наша учительница Мария Панкратьевна саживала провинившихся. Она же скороговоркою от частого применения одной и той же словесной формулы, выносила приговоры: «На колени, без обеда, шапку», — что означало: залезть на парту и стать коленями на выступы, чтобы было осязательнее. «Без обеда» — это было добавочное время после окончания школьных уроков: час, два и до пяти. Срок определялся Марией Панкратьевной тут же. А «шапку» она забирала с собою и передавала ее школьному сторожу. Делалось это для того, чтобы наказанный не ушел раньше назначенного ему срока. Однако сторож был умнее и добрее учительницы. Этот старый человек с большой рыжей бородою жил при школе со своей старухою. Комнатушка их была чиста, тепла и уютна. По окончании занятий, когда все расходились и оставались одни «безобедники», он, бывало, и приютит, и пожалеет, и шапку отдаст куда раньше срока. Мы понимали цену его поступка и никогда не выдавали его.
Пришел я в школу, не зная ни одной буквы, должно быть, не полистав раньше ни одной книги. Учение велось сурово. Давалось оно мне трудно. Я был в беспрерывном страхе от всего окружения. Благополучно прошедший школьный день казался мне чудом. Очень больно дрался законоучитель, отец Павел. Это был высокий тонкий человек, больной чахоткой. Его худоба и черный респиратор на губах вселяли ужас. Он бил щелчком по лбу указательным пальцем правой руки. Он не был зол, он был серьезен и вскоре умер, но в его поведении и учении было больше от грозного еврейского бога Ягве, чем христианского милосердия. Я совсем не помню, кто его заместил, а вот он остался в памяти грозной колоритной фигурой, внушающей страх, но и уважение.
Средний класс вел учитель Петр Дмитриевич. С виду это был добродушный, благожелательный человек, но уже с молитвы перед учением он проявлял свое «коварство». Держа «Часослов» в руках, он, казалось, читал по нем длинный 50-й псалом Давида «Помилуй мя Боже», но на самом же деле, зная его наизусть, высматривал невнимательных к молитве и тут же начинал суд и расправу. Он любил, набравши в течение дня партию «виновных и нерадивых», вести ее к себе через весь город домой. По дороге вся эта партия осужденных плакала или делала вид, что плачет, и громко на всю улицу взывала: «Петр Дмитриевич, простите, больше не буду… Петр Дмитриевич!» На встречных эта картина производила сильнейшее впечатление, но, жалея провинившихся, никто не осуждал наказующего, ибо все твердо верили, что «корень учения есть горек». Петр же Дмитриевич приводил толпу на постоялый двор, который содержал его отец, размещал ее на нарах и заставлял доучивать недоученное. Один раз и я посидел там. В другой же раз, дойдя до угла, откуда шла дорога домой, свернул к себе. Меня за это вначале исключили из школы, затем, оставивши на неделю без обеда, вернули обратно. Стоило это мне многих слез и страха. Пугали «волчьим билетом». Это, по общему толкованию, было такое состояние, что наказанный нигде не мог жить больше трех дней. Его никто не мог пустить к себе переночевать, и он должен был все время пешком переходить с места на место. Словом, положение рисовалось похуже положения «Вечного жида».