Осенью этого же 1951 года приехал ко мне Яков Бунин. Не виделись мы с ним сорок лет и, конечно, встретившись на улице, не узнали друг друга. Приехал старый и некрасивый человек. Ничего от артистизма в Якове не осталось, как и не осталось голоса, баса, которым он так пленял нас в гимназические годы. Он страдал приступами грудной жабы. Жилось ему плохо — скучно и нудно. Встреча наша была любопытна. Четыре дня просидели мы с ним у камина, и Яков много и красочно говорил о пережитом. Я был внимателен к нему, но без жару. Корю себя, но это уже поздно. Провожаю. Стоим у автобуса. Оба стары, и увидеться вновь, конечно, не придется, а на сердце нет ни тоски, ни слезы. А я ведь отлично понял мотивы визита Якова:
О милый гость, святое «прежде»,
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать — «живи» надежде?
Скажу ль тому, что было — «будь».
Наступил пятьдесят второй год. Я продолжаю работать в больнице. Время от времени меня Симонов сокращает, но затем под напором всех и вся берет. Я возвращаюсь с еще более постылым чувством, но мне еще хочется работать, хотя мне уже и семьдесят лет.
В январе приехал ко мне погостить Василий Павлович Шереметев, последний граф Шереметев, оставшийся в России. Ему 32–33 года. Он окончил Суриковский институт. Художник. Небольшого роста. Милой внешности. С округлыми шереметевскими глазами, ласковыми и серыми. Застенчив. Скрытен. Своеобразен. Живет в одной из башен Новодевичьего монастыря. Я бывал у него не раз, и громадной высоты круглый и мрачный каземат приводил меня в ужас. Холодно, темно. Амбразуры окон очень глубоки, и окна с решетками. На стеллажах при входе громадная старинная библиотека и архив. Старые портреты, старая мебель и невероятная запущенность всего помещения. Подрамники, начатые картины, разбросанные книги. Сам хозяин неряшливо и бедно одет. Но это его не стесняет — он выше этого. Не служит и нигде не работает. Живет очень скудно и зарабатывать не умеет: не приспособлен к этому рядом поколений предков. Пишет белыми стихами поэму о Параше Жемчуговой и вообще пишет стихи.
Прожил он у меня месяц. Писал этюды. Написал очень милый интерьер моей кухни-столовой. Работал над своей поэмой.
Несколько раз за нами присылали из Поленово лошадку. В это время там хворала Александра Саввишна Мамонтова, сестра девочки с персиками с серовского портрета. Это была изумительно и милая, и тонкая старушка. Я очень любил встречаться с нею. В феврале она умерла, и мы с Вас. Павл. хоронили ее. Так вот деревенские похороны: в убогой ризе, поверх резинового плаща, священник, путавшийся в чине погребения. Апостола прочитала племянница покойной Елизавета Александровна Самарина-Чернышева. И прочитала так, что мы все прослезились… А потом длинная дорога на кладбище в Бехове по заснеженной широкой равнине. Крепкий мороз. Гроб на розвальнях ныряет на ухабах. Длинной лентой растянулись провожатые. Глубокая могила. Гроб опускаем — Дмитрий Васильевич Поленов, Василий Павлович, я и столяр, делавший гроб. Трудно это было нам и страшно, чтобы не упустить. Но опустили. Полетели комья мерзлой земли… Конечно, поминки. Конечно, водка. Конечно, русский сумбур и поминовение усопшей с пьяными слезами.