— Дом не убежит.
— Я в том смысле, что хозяйствовать в том доме придется, — надвинув на лоб шапку, сказал Вишняков. — А об убежавших печалиться не стану!
На улице по-прежнему мело. Над низкой оградой вырос огромный, в рост человека, сугроб. У штейгерского дома лежала высокая снежная гора, похожая на черепаху. Вишняков побрел напрямик, проваливаясь по колени. Сутолов следовал за ним, досадуя, что не удалось доказать свое.
В штейгерском доме всюду валялись бумаги, забытые вещи. Конторка, где хранились планы горных работ, была пуста.
— Такая история, — почесав небритый подбородок, сказал Вишняков.
— Лихо уезжали…
Сутолов не ответил. Заложив руки в карманы, подняв плечи, он ходил взад-вперед, давя в себе бешенство. Крикнуть бы: «Жри, довольствуйся остатками!» Но крик не получился: Вишняков спокойствием своим охлаждал прыть.
— Перейдем сюда с Советом. Для твоего штаба тоже место найдется.
— Перейдем, — вздохнув, произнес Сутолов.
Отъезд управляющего и штейгеров словно подхлестнул Вишнякова. Он почувствовал, что на его плечи навалилась тяжесть, веса которой раньше не знал. Шутка ли — ушли последние представители прежней власти. Теперь не скажешь: берите за петли Фофу. Теперь за все надо отвечать самому.
Утром Вишняков не решился идти в Совет. Завернул к Яношу, чтобы договориться о ремонте вагонов. Обалдев от усталости, с трудом объяснялся с внимательным и дружески настроенным венгром. Янош — о каком-то «чепорте», а Вишняков понял, будто он говорит о «чепорной», чистой работе.
— Не нужно этого. Пускай грубо, но поскорей.
Наконец уразумев, что венгр говорит о бригаде (чепорт — по-венгерски бригада), стал извиняться:
— Ты уж не сердись — трудно понять. Бригаду дадим!
— Сердись — гарагудни по-венгерски, — сказал Янош, широко улыбаясь.
«Нагарагуднить бы меня за все, в чем оказался виноват», — мрачно подумал Вишняков.
…В Совете толпился народ: пронесся слух, будто Фофа с штейгерами «увез печатку» и теперь «из банка денег не дадут».
— Другую печать сделаем! — бодро крикнул Вишняков.
— А поверят?
— Чего же это народная власть не захочет верить шахтерам?
— Сумеешь ли сделать?..
У Вишнякова выступил пот на лбу: его самого мучили сомнения.
— Катерина исты прынэсла, — дернул его за рукав Пшеничный. — Иды, я з нымы сам договорюсь.
Он ждал Лиликова. На этого была надежда.
Лиликов явился прямо с шахты, снял сапоги, развесил портянки. От них шел тяжелый дух. Брезентовую куртку бросил на стул рядом. Она пахла ржавчиной и соленой шахтной водой. Лицо, видно, умывал снегом — не чище, чем у дьявола. На жилистой шее виднелись светлые дорожки потеков. А пальцы на руках поблескивали смешавшейся с потом угольной пылью. Высокий, крупный, Лиликов сидел, подогнув ноги, как за детским столиком.