— Не по своей воле оторваны, — задумчиво сказал Янош.
— Теперь поздно судить, по чьей воле. Раньше бы об этом говорили. Император австрийский Карл далеко, а этот вонючий барак — наш дом. Я не знаю, чего хочет агитатор Вишняков. Может быть, он надеется, что мы так и останемся жить в Казаринке, позабудем семьи и поступим на службу в его Совет?
Яношу трудно было сладить с речистым Кодаи. Но русский советчик показал добрый пример. Почему бы и не попытаться сбить спесь с Кодаи?
— Вишняков — хороший человек, — сказал Янош. — Он рабочий.
— Он большевик! — вскричал Кодаи, считая, что этого достаточно, чтобы не доверять Вишнякову.
— Он не обманывает людей.
Никто еще ничего не знает. Наступит время — прояснится, кто кого обманывает в этой страшной стране. Он вводит в заблуждение своих людей, заставляет их работать без денег и не гарантирует спокойной жизни.
Пленные недоуменно переглянулись.
— Я не знаю, кто кого обманывает, думаю все же, что Вишняков не злой человек, — сказал Мирослав Штепан, надувая обмякшие щеки когда-то полного, а теперь исхудавшего и почерневшего лица. — Император Франц-Иосиф и его наследник Карл — лишний кнофлик на нашем кафтане.
— Что есть кнофлик? — как будто не понимая, спросил серб Милован.
— Кнофлик — кнопка или пуговица. Не было бы ее, мы бы так хорошо расстегнулись на свежем воздухе.
— Прошу не забывать, господа, — нервно сказал Кодаи, — война для нас не закончилась. Плен не освобождает от присяги. Я напоминаю вам об этом как старший по званию. Измена присяге карается полевым судом. Если нет полевого суда, есть суд чести. Я еще не знаю, как рассматривать участие наших людей в большевистских органах власти. — Кодаи строго посмотрел в сторону Франца Копленига.
Франц будто и не слышал Кодаи. Он медленно потянулся за узелком с хлебом и луком, так же медленно развязал, положил хлеб в одну сторону, а лук в другую.
— Вы слышите меня, рядовой Коплениг? — гневно спросил Кодаи.
— Я слушал вас не меньше получаса, пока вы распространялись о родине, — сказал Франц, поднимая глаза на Кодаи. — И мне показалось, как австрийцу, что в ваших словах звучала измена императору. Вы говорили о родине мадьяр, а не о нашей общей родине, объединенной властью одного императора. Поэтому я подумал о суде чести в связи с вашими словами, господин сазадош.
У Кодаи от изумления открылся рот.
— Вы говорите серьезно?
— Да, вполне серьезно.
— Ранее об императоре нехорошо отзывались другие.
— Это в нашей среде, а не в присутствии посторонних.
— Вы мне угрожаете?
— Я выполняю свой долг.
Пленные напряженно следили за их разговором. Янош был потрясен тем, что сказал Франц об общей родине. Кодаи тоже его удивил: он никогда откровенно не заявлял о том, что служба не окончена, что он еще надеется на возвращение в строй и боится показаться изменником императору. О судах чести в среде военнопленных заходила речь. Никогда о них не вспоминали в связи с изменой императору. Об императоре молчали, а о преданности ему считалось неприличным говорить. Газеты с его портретами в окопах складывали в костры, чтобы жечь вшей. А стоячие императорские усы вызывали откровенные насмешки.