- Вы где-нибудь учились играть?
- В музыкальной школе. В Воронеже. Петряков вздохнул. Нет, это всё было из другого, совершенно незнакомого ему мира! Он сказал:
- Когда захотите ещё играть, приходите. Но только... не после отбоя.
- Хорошо. Разрешите идти?
- Да. Идите.
- Спокойной ночи, - сказала Марьяна. Это было совсем не по уставу. Но Иван Григорьевич ответил, глядя ей вслед:
- Спокойной ночи...
Он вошёл к себе в кабинет и сел за бумаги.
Непонятно, почему-то в его отсутствие всегда накапливались вороха этой дряни, стоило только выехать из ворот.
Он с тоской оглядел свою тёмную, плохо прибранную комнату. Жить здесь холодно, скучно. Томит одиночество. А сегодня к тому же нелепое ощущение, словно кто-то чужой стоит за спиной и разглядывает разложенные на столе бумаги. Это чувство мешало сосредоточиться.
Ещё оглушённый услышанной музыкой и неожиданной встречей с девушкой, Петряков оглянулся и зябко поёжился. Никого, кроме него, конечно, в комнате не было. Это просто опять начинался озноб. Как вчера, как позавчера. Как три дня назад. Каждый вечер теперь поднимается температура от растревоженной раны, и всё тело морозит. Ему давно надо было бы отлежаться, отоспаться как следует, дать ноге отдохнуть, а ране - затянуться спасительной корочкой. Там, в полку, у Моти с Митей, с ним бы так и поступили: уложили бы силой в постель и три раза кормили с ложечки кашкой. Там вообще с ним носились как с писаной торбой. Ну, да что вспоминать Мотю с Митей!
Он привычно наклонился над ведомостями, перелистнул страницы приказов - и вдруг вздрогнул. На исписанные тонким почерком Ивана Григорьевича бумаги откуда-то сверху спланировал сухой жёлтый лист.
- О чёррт!
Петряков вскинул голову - и вдруг усмехнулся: так вот что мешало ему работать!
Ветер, рвущийся в форточку, оттопыривал плащ-палатку, повешенную на гвоздях как светозащитная штора, и жёлтая ветка осеннего клена, поставленная на шкафу в большой белой вазе, царапалась об неё. Ваза старая, с надтреснутым краем, а ветка кривая, изогнутая. Она в центре букета. По краям её - болотная каёмчатая трава, багровая губчатая кровохлёбка, серебристый ковыль. Сбоку - гроздь алых ягод боярышника.
Отодвинув бумаги и растерянно улыбаясь, Петряков долго смотрел на букет, теряясь в догадках: кто принес сюда эту вазу? Зачем? Для кого? Неужели это о нём, Петрякове, подумали в батальоне - и не холодно, не казённо, а вот так стеснительно, тепло - и дали знать о себе этим жёлтым листком? Ему вдруг захотелось увидеть лицо той, которая собирала эти цветы. Но представить себе его не смог.