У въезда в село я спрашиваю у патрулей, где эвакоотделение. Сперва я обязана доложиться Марчику.
- А вон там! - кивнул один из красноармейцев, показывая на длинное здание с высоким крыльцом. - Вон там, в клубе.
- А Петряков?
- Петряков тоже там.
Марчик ко мне сам вышел навстречу. Петрякова я нашла в большом клубном зале. Всё помещение, похожее на длинный, неуклюжий сарай, плотно забито носилками с ранеными. Дверь в зал то и дело распахивается, впуская входящих. Вместе с ними влетают густые тяжёлые клубы пара. В кафельной печке санитар укладывает решеткой берёзовые дрова, раздувает угли, весь с головы до ног озаренный розовым пламенем: видно, в суматохе не уследил за огнем. Легкораненые сидят тут и там на полу и на подоконнике, курят, хриплым шёпотом переговариваются.
Я прошла прямо к сцене и увидела чуть сгорбленную фигуру комбата. Он сидел один возле рампы на корточках, в грязном ватнике, перетянутом ремнями, и держал в руке буханку чёрного хлеба. Отщипнув аппетитную поджаристую краюшку, Иван Григорьевич устало поднял глаза на меня. Веки у него были набрякшие, с красными ободками.
- Приехала?
- Да. - Я с жадностью втягиваю в себя аромат свежевыпеченного хлеба. - Где это вы взяли? - спрашиваю я, не замечая собственного нахальства.
- А вон там!
Комбат показал куда-то в глубь сцены, и я увидела сваленные прямо на полу поджаристые буханки, издали похожие на потемневшие от времени кирпичи. Петряков отломил мне кусок.
- На, ешь! - сказал он. - Ещё теплый.
- Здорово, это нам подвезло! - говорю я. - Откуда такая роскошь?
Петряков объяснил:
- Автобатовцы везли в третий полк. Из Москвы. Не доехали, разгрузились здесь, бросили на полу. Поехали назад за снарядами. Наступаем! По всему нашему фронту, всеми армиями наступаем. Вот так! - сказал он оживлённо. - Снаряды сегодня поважнее, чем хлебушек!
Он сел на краю сцены, свесив ноги в зал. Похлопал по доскам:
- Садись! Отдохни...
Я села с ним рядом, продолжая жевать. От хлеба шел такой густой, немыслимый аромат теплой печи, что я отломила себе ещё здоровенный кусок. Петряков тоже в задумчивости отщипывал понемногу от буханки, лежащей с ним рядом.
- Сейчас будем сворачиваться, уезжать, - сказал Петряков. - Так что ты никуда не девайся. Мы - вперёд. За полками. А ты здесь останешься с нетранспортабельными.
- Одна?
- Нет, зачем одна? С Марчиком.
- Милое дело!
- Что, не нравится?
- Нет, ничего. - Я опять отломила теплую золотистую корочку.
Мне нисколько не было удивительно, что хлеб по такому морозу довезли от самой Москвы горячим, - так близка от столицы линия фронта, - удивительным было другое: что нет работе конца. Что и утром, и днём, и вечером, и ночью всё равно будет продолжаться война, греметь канонада, а мы будем перевязывать и эвакуировать раненых. И эта непрерывность войны, её протяженность во времени больше всего меня удивляет. Я-то всё жду перерыва на сон и обед. Ну хотя бы на умывание.