Степан Дмитриевич колдовал с мрамором, намечая в нём узловые точки, от которых побегут линии будущей монументальной фигуры. Коротко повизгивала фреза, мастер вслушивался в её звучание, поэтому он не слышал, как дверь мастерской открылась и от порога царственной поступью внутрь проследовал Тимофей Васильевич.
– Гляжу, обживаешься помаленьку, – оценил он взором хозяина подведомственное ему хозяйство. – Бородёнку, значит, решил оставить, не послушался, значит, мудрого командира?
– Забыл, вот, честно, запамятовал, сборы, всякая суета. – Мастер остановил фрезу, и руки хозяина и работника встретились в обоюдном приветствии.
– Ладно, не препятствую, пусть растёт. Может, оно и к лучшему. Помню, в тридцать первом году меня с Окой Городовиковым повернули, так сказать, лицом к технике, направили от Военной академии имени товарища Фрунзе в Третий авиационный отряд имени ивановских рабочих на учебно-боевую лётную подготовку. Летаем мы на эр-пятых, учимся, а самое трудное тогда было – это работать с кошкой, ну такой специальный крючок для получения донесений с земли, опускаешь его к земле, цепляешь пакет за петлю и тащишь его наверх, в кабину. Та ещё, скажу тебе, работёнка. И как раз к нам в авиаотряд прибывает лично сам товарищ Будённый с группой лиц высшего начсостава проверять, как мы справляемся. Мы с Окой с Семёном Михайловичем в Гражданскую столько шашек о головы беляков притупили, не сосчитать сколько, а тут, на смотре, не запанибратствуешь, тут не застолье, чтобы вспоминать о былых походах, тут личное своё умение показать надо. Я-то кое-как справился, на четвёрочку, а вот Ока, когда кошкой пакет цеплял, вместо донесения словил фуражку старшего инструктора товарища Борисенко, и ветром её снесло прямёхонько к ногам начсостава. На разборе полётов вызывает Будённый к себе Оку и говорит: «Я, дорогой Ока, тебя безмерно ценю, но самолёт – это тебе не кобыла с крыльями, это главная боевая сила в новой, современной войне, поэтому приказываю тебе, дорогой Ока, несмотря на всё моё к тебе уважение, сегодня же сбрить усы, лишаю тебя за серьёзный промах права носить их на твоём геройском лице». Тут Ока побледнел смертельно и твёрдо заявил: «Нет». И это не кому-нибудь, а члену правительства, представителю Реввоенсовета СССР! То есть нет, не сбрею, и баста, хоть меня из партии прогоняй. Будённый молчал, смотрел, вроде бы как хмурился, недовольный, а после хлопнул старого товарища по плечу, рассмеялся и говорит: «Я ж это, Ока, пошутил. Оставайся как есть, с усами. За твёрдость твою в этом вопросе выражаю тебе своё глубокое уважение. А теперь ступай в самолёт, исправляй свою сегодняшнюю оплошность, и чтоб фуражек ко мне больше не прилетало». – Тимофей Васильевич расцвёл от собственного рассказа, приятно, видно, было ему памятью возвращаться туда, куда уже не дойдёшь ногами. Даже шрам на его щеке подобрел, порозовел, сделался мягче. – Это я так, к слову. Времени у меня на тебя ровно час сегодня. Дел до дури… – Дымобыков сразу же посерел, посерьёзнел, заговорив о делах. – Баржа эта ещё…