вы хотели сказать? – Хоменков посмотрел в глаза Калягину, щурясь. – Идёмте, – сказал он зло, – в мою творческую лабораторию за сортиром. Я вам покажу кое-что.
– Товарищ Хоменков, вы б того… – Калягин был смущён не на шутку. – Я товарищу провожу экскурсию, а вы встреваете, даже не извинившись. Простите, – Калягин повернулся к Телячелову, – это наш непризнанный гений, в Доме ненца работает оформителем.
– Так идёмте? – Хоменков нетерпеливо переминался.
Взгляд его превратился в бычий, глаза вылезли, сточенные копыта тёрли с силой ветхие половицы.
Мысль Телячелова сработала правильно. Что-то в этом чумовом человеке было нужное, не то что приятное, но такое, что могло пригодиться. Например, отношение к подозреваемому. Оно у него явно критическое. Явно между ним и лауреатом в жизни был какой-то конфликт. И это значит, что общение с ним, возможно, принесёт пользу.
– Отчего ж не пойти, пойдёмте, – сказал Телячелов.
Калягин посмотрел удивлённо. Хоменков ответил презрением на его удивлённый взгляд, тряхнул своею яркой хламидой, и с неё полетели по сторонам разноцветные споры краски.
Каморка, где держал Хоменков свои нажитые и доверенные ему сокровища, как то: кисти (большей частью малярные для покраски стен и заборов), два ведра, фанерные трафареты, чемодан неизвестно с чем, выглядывавший из-под узкого лежака, и так далее, личное и казённое, располагалась сразу же за отхожим местом, и когда Телячелов и Калягин оказались на её территории, замполит пожалел, что сюда явился. Пахло мерзко, воздух был спёртый, преобладали запахи нужника и прелого, нестираного белья, всё это немного облагораживал застоявшийся запах краски.
– Папиросой не угостите? – спросил Хоменков Телячелова.
Замполит оставил в уме зарубку, подумал и достал «Беломор».
– Волнуюсь. – Щёлкнула зажигалка-«маузер», и Хоменков затянулся жадно.
Телячелов взял папиросу тоже, но увидел на стенке строгий прямоугольник с надписью «Курить воспрещается!» и убрал папиросу в пачку.
– Вот. – Здоровая рука Хоменкова легла ладонью на край холста, натянутого на прямоугольную раму и установленного изнанкой к зрителям. Папироса в зубах художника едва не выпала от этого «вот», но удержалась и задымилась снова. – Моё детище, два месяца на него потратил. Притом работая только левой – понимаете? – только левой! Одной левой, не то что некоторые.
– Это что? – не понял Телячелов, когда картина была установлена на лежанке.
На картине были изображены дети. Двое, мальчик и девочка в пионерской форме, сгорбились на парте над тетрадным листом, девочка писала в тетрадке ровно, как на уроке чистописания, рот её был чуть приоткрыт, кончик языка высунут, мальчик тянул к ней лицо и руку, то ли пытался овладеть вставочкой, то ли хотел подсказать ей что-то, парту обступили другие школьники, они были сильно возбуждены, один мальчик взмахнул портфелем, девочка, стоявшая рядом, плакала и улыбалась одновременно, кто-то ерошил волосы, кто-то хлопал в ладоши.