На площади было пусто. Лавки никто не потрудился заколотить, и теперь они скалились пустыми окнами. Повсюду валялись груды мусора, который просто выбрасывали из домов перед бегством. Те люди, которые остались, где-то затаились. Оглядев груды обломков и нечистот, Дойл скривился, внезапно ощутив мощный прилив стыда за собственное малодушие. Он не желал уподобляться черни, которой страх застит глаза. Тем не менее, он успокоил коня и сделал знак следовавшему за ним отряду стражи отстать. Зачем-то подъехал к одной из куч досок и деревянных обломков, внимательно ее рассмотрел. Позднее нужно будет отдать приказ гарнизону убрать весь этот мусор — чтобы случайно не начался пожар.
Потом он объехал несколько домов — и убедился в том, что они по-прежнему обитаемы. Сбежали многие — но многие и остались. Когда чума накроет город целиком, умрут сотни, даже тысячи.
Наконец, откладывать дело больше не оставалось никакой возможности, и он тронулся к докам. Но не доехал — остановился возле дома леди Харроу. Он тоже был темным, но не казался таким пустым, как остальные — возможно, потому что Дойл в душе хотел видеть этот дом живым. Некоторое время он разглядывал темноту за закрытыми ставнями и плотно, до хруста стискивал зубы. Он был рад, что эта женщина послушалась его совета, граничащего с приказом, и уехала подальше. И был рад тому, что она сделала это с достоинством. Дом был закрыт, приведен в порядок — как будто она отправлялась на лето в свое имение, а не бежала от чумы. В груди кольнуло, и словно в шутку самому себе Дойл пообещал — если судьба распорядится так, что он встретит леди Харроу снова, он предложит ей брак. Откажет (что вероятно), значит, откажет — но, играя в следующий раз со смертью, он будет знать, что попытался.
Неожиданно в глубине дома что-то скрипнуло. Дойл схватился за меч и насторожился. Заскрипело опять. Стукнуло. Медленно приоткрылась входная дверь, и из нее выглянул старый слуга леди Харроу.
— Высокий господин, — проскрипел натужно, как будто не привык говорить, — хозяйка желает знать, не войдете ли вы.
От тех мыслей, которые все утро мучили Дойла, не осталось и следа. Исчезли страхи за свою шкуру, сомнения, нездоровая задумчивость — все было сметено горячей волной ужаса, смешанного с яростью.
Он спрыгнул на землю до того, как кто-то из стражи успел спешится и помочь ему, не обратил никакого внимания на гулкую боль, прошившую насквозь увечную ногу.
— Веди к ней, немедленно!
Слуга не выказал ни малейшего испуга, только шире открыл дверь и посторонился. Дойл обернулся к охране и приказал: