Эта уверенность еще больше укрепилась, когда леди Харроу подошла ближе и узнала его, тихо вскрикнула, заозиралась, кажется, думая, куда бежать.
— Ночь — скверное время для прогулки, леди Харроу, — произнес он спокойно. — А Шеан — скверное место.
— Что вы здесь делаете, милорд? — спросила она, очевидно, поняв, что скрыться не успеет.
— Я проезжал мимо, — ответил Дойл, но тут же понял, насколько глупо прозвучали его слова: он стоял на земле, а конь был привязан на другой стороне улицы. Леди Харроу тоже это поняла — тонкая бровь взлетела вверх.
— В такое время?
— Мне не требуется защита, в отличие от вас, — Дойл скрестил руки на груди и постарался выпрямить спину настолько, насколько это было возможно, но левая лопатка мгновенно отозвалась болью, и он опустил руки. — Мне не нужно долго гадать, чтобы понять, где вы были, леди.
На ее лице мелькнул явственный страх, послуживший лучшим доказательством.
— Я запретил вам бывать в доках! — вопреки своему желанию он почти выкрикнул эти слова, а правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Леди Харроу опустила глаза, но ответила твердо:
— Милорд, я уже спрашивала и спрошу вас вновь: по какому праву вы отдаете подобные запреты? Моя жизнь принадлежит только мне, и вы…
В прошлый раз Дойл не ответил на этот вопрос, потому что вокруг было слишком много посторонних. Сейчас он получил возможность сделать это — но на язык шли только резкие, злобные, жесткие отговорки, больше похожие на презрительные приказы. Он удержал их, но так и не сумел выдавить из себя правдивое: «Потому что я не хочу вашей смерти». Или еще более правдивое: «Потому что, если вы погибнете, мне будет слишком больно». Вместо этого сказал отстраненно:
— Идите в дом. Шеан сегодня неспокоен. И будьте благоразумны, иначе я пожалею, что не вывез вас из города, — он развернулся и собрался забрать коня, как его остановил тихий вопрос леди Харроу:
— Милорд Дойл, что у вас с лицом?
Он поднял руку, провел по лицу ладонью, но кроме до сих пор не зажившей ссадины ничего не нашел — разве что кожа пощипывала, возможно, пара-тройка искр оставила на ней свои укусы. Поняв его удивление, она пояснила еще тише:
— Как будто у вас опалены брови… И на лице сажа.
Он обернулся, невольно чувствуя, как краска стыда приливает к щекам и радуясь, что в темноте румянец не слишком заметен.
— Сегодня была неспокойная ночь, — сказал он, удерживаясь от желания начать пальцами стирать неведомые следы, размазывая сажу еще больше.
Леди Харроу вопросительно наклонила голову, но потом, кажется, что-то поняла, чуть приоткрыла рот, закрыла, раздумывая о чем-то, и вдруг спросила: