– Доброе утро.
– А, доброе утро, – ответил Мори, не отрываясь от микроскопа. Он был занят сборкой миниатюрных часов с помощью деликатнейших, похожих на хирургические, инструментов. – Прошу прощения. Я считаю.
Таниэль молча сел на высокий стул. С уличной стороны витрины, прижав к стеклу ставший от этого похожим на пятачок нос и разглядывая выставленные там чудеса, стоял один из ребятишек Хэйверли. Он подпрыгнул от неожиданности, когда Мори швырнул в окно мятную конфету. Отскочив рикошетом от стекла, конфета приземлилась на пороге. Мальчишка расплылся в улыбке, схватил конфету и убежал. Мори уже опять сосредоточился на работе. Таниэлю казалось, что его пальцы неподвижны, и только по легкому напряжению мышц кисти можно было понять, что он работает. Рядом с ним стояла пустая банка. Он вывалил детали часов на стол, маленькой горкой здесь лежали шестеренки и еще какие-то штуки, назначения и названий которых Таниэль не знал. Мори, не глядя, протянул руку и вытянул из этой кучки крошечный корпус.
– Я больше не считаю, – сказал он, установив его на место.
– Мне кажется, я сломал Катцу, – сознался Таниэль. – Он… – Таниэль не мог решить, является ли морально оправданным пленение осьминога в ящике комода по причине кражи почти всех его носков и парадного галстука. – Он шевелился, а потом перестал, – в конце концов сказал он.
– Если вы не можете его найти, возьмите сегодня мой, – предложил Мори.
– Простите?
– Ваш галстук, – Мори выпрямился и заложил сцепленные руки за затылок.
– Я сказал, что, наверное, сломал Катцу.
– Извините, я не расслышал.
– Нет, он действительно стащил мой хороший галстук, – сказал Таниэль. – Если у вас что-то не задастся с изготовлением часов, вы, по крайней мере, сможете зарабатывать на хлеб чтением чужих мыслей, – продолжал он, помолчав.
– Я… да, – произнес Мори. – Доброе утро, – добавил он, обращаясь к почтальону, вошедшему в мастерскую с большой плоской посылкой в руках. – Да, положите, пожалуйста, сюда. Спасибо.
– Что это? – с любопытством спросил Таниэль. Марки и штампы на ней не были ни английскими, ни японскими.
– Картина. Работа одного пребывающего в депрессии голландца, который пишет сельские пейзажи и сценки, цветы и прочее. Она довольно уродлива, но я должен поддерживать в хорошем состоянии поместья в Японии, а современное искусство – это неплохое вложение денег.
– Можно посмотреть?
– Я бы не стал тратить на это время, – ответил Мори, однако Таниэль уже развязал бечевку и отогнул верхнюю часть оберточной бумаги. Картина была довольно странной. Краска была наложена на холст таким толстым слоем, что выпирала над поверхностью какими-то буграми, грязноватые цвета и рельефные мазки усугубляли впечатление. Мори был прав: картина уродлива, но вихревые удары кисти, деформировавшие предметы, рождали ощущение видимой глазом силы ветра, а зелень звучала для него тихо шевелящимся на ветру сеном.