— Sois sage, ô ma Douleur, et tiens-toi plus tranquille[65]… — продекламировала Присцилла.
— Я с детства не любил овал, я с детства просто убивал, — ответил ей лежащий на полу Пятнышко с неповторимой улыбкой достижения желанного. — Поднимите меня.
Штейн и Волохов грубо подняли его и встряхнули так, словно завистливо желая вытрясти из сердца Пятнышка сладость ожидания воплощения.
— Распределяем, — пролепетал Пятнышко побелевшими губами.
— Я здесь! Здесь! — взвизгнула Настенька и встала на место проститутки, уперев руки в бедра. — Это мое место, темные выблядки!
— Кто бы сомневался! — хмыкнул, рыгая, Конечный.
— Аптекарь! Вот твое место! — Палец Штейна указал на господина с выпученными в бездну бельмами.
Аптекарь потно повиновался.
— А я здесь. — Присцилла выбрала себе маловразумительного персонажа неопределенного пола, косящегося на восседающего рядом печального бородача.
— Я рядом с тобой, мудрая Присцилла! Хоть и безбородый! — рокотал Штейн, занимая место бородача.
— Волохов, ваше место в первом ряду! — истерически захохотал Пятнышко. — О, как вы с ним похожи! О, эти провалы опустошенных глазниц! О, это червивое лицо кокаиниста!
— Мне все равно. — Волохов шагнул в картину, словно на тот свет, занимая место кокаиниста.
Конечный стал круглолицым господином с кляксой усов под курносым носом, а Пятнышко, трепеща от воплощенности, влез в фигуру примостившегося на углу стола и глядящего куда-то мимо проститутки.
— Утверждаем, — в восторге пролепетал он.
Все замерли. Умница зафиксировала.
— Отбой! — проревел Штейн.
Группа распалась. Только несчастный Пятнышко никак не желал расставаться с воплощением. Он все сидел и сидел, втянув голову в плечи и напряженно глядя куда-то в угол, словно там, среди паутины и смятых тюбиков из-под краски, треснула-разошлась черная щель и дохнула на него небытийной пустотой, а может — образами новых, прекрасных миров…
— Покажи обе картинки! — приказал Волохов умнице.
В пространстве мастерской возникли обе голограммы двух богем — Христиании конца XIX века и Санкт-Петербурга середины XXI.
Запасшись любимыми напитками, все, кроме оцепеневшего Пятнышка, уставились на изображения.
— Не нахожу принципиальных различий, — мрачно констатировал Волохов.
— Одно и то же! — захохотал Штейн, плеща пивом в голограммы. — В пожаре порочных желаний беспомощно дух мой горел!
— Слава Падшей Звезде, мы тождественны! — икнул, глотнув абсента, Конечный.
— Я инфернальней! Я подлинней! — завизжала Настенька и швырнула бокал с вином в норвежскую голограмму. — Ебать меня Невой, как же я прекрасна!