— Р-раз! — с разбега он ударил по опоке.
Отлетели кусочки.
— Р-раз! Два! Три! — Зоран бил яростно, настойчиво, как в последний раз.
«Вот так он и выступает…» — сумрачно подумал Горан, выбил трубку об опоку, стал ковырять в ней пустым теллуровым гвоздем, вычищая.
Зоран, быстро уставший, протянул ему молоток. Горан спрятал трубку и стал бить по опоке — неспешно и сильно.
С шестого удара опока треснула, посыпалась. Внутри сверкнуло литье. Маленькие принялись ногами крушить опоку. Новое, исходящее паром литье с лязгом вывалилось на пол: четыре десятка кастетов. Горан вытянул из ящика железный прут, подцепил горячий, дымящийся кастет, поднял.
— Прек-расно! — сощурился Зоран. — Народное оружие! Пра-виль-ное!
Он протянул свою ручку, растопырил пальцы, примеряясь. Кастет был предназначен для среднего класса, то есть для обыкновенных людей. Большому, отлившему эти кастеты, он стал бы перстнем на мизинце, маленькому, оплатившему эту отливку, кастет не пришелся бы впору даже на ногу.
— Восемьсот, — напомнил Горан.
— Это восемьсот сокрушителей! Это сила!
— Восемьсот героев, — серьезно кивнул Горан.
— Восемьсот мертвых упырей! — потрясал кулачками Зоран.
В кармане у Горана запищала умница. Отбросив прут с кастетом, он достал ее, растянул перед собой привычно резким движением, словно гармонь. В полупрозрачной умнице возникла голова средневекового витязя.
— Большие ушли, клопсов нет, — доложил рыцарь.
— Люди? — спросил Горан.
— Здесь.
— Пятерками.
— Понял.
Горан убрал умницу. Зоран, вцепившись в свое пальто, нетерпеливо заходил вокруг пустого тигля. Горан достал трубку, подпрыгнул, сел на опоку.
«И жопу погреет…» — подумал он и, набивая трубку, спросил:
— Вторую отливку… когда?
— Накануне! — Зоран шлепнул ладошкой по тигелю. — На-ка-нуне!
— Вождю виднее, — кивнул Горан.
Через двадцать три минуты в дверь без стука вошли пятеро людей пролетарского вида с сумками и рюкзаками.
My sweet, most venerable boy,[1] вот я и в Московии. Все произошло быстрее и проще обычного. Впрочем, говорят, въехать в это государство гораздо легче, чем выехать из него. В этом, так сказать, метафизика этого места. Но к черту! Мне надоело жить слухами и догадками. Мы, радикальные европейцы, предвзяты и насторожены к экзотическим странам лишь до момента проникновения. Проще говоря — до интимной близости. Которая у меня уже произошла. Поздравь старого тапира! Да. Прелестный шестнадцатилетний moskovit сегодня ночью стал теми самыми узкими вратами, через которые я вошел в местную метафизику. После этой ночи я многое узнал о московской этике и эстетике. Все вполне цивильно, хоть и не без дичи: парень, например, перед нашей близостью завесил полотенцами оба зеркала в моем номере, погасил свет и затеплил свечку. Которую принес с собой. Я же (не сердись) позволил подкрепить свои усилия теллуром. А утром услышал (и подсмотрел), как прелестный