– Это мой любимый, – сказал Алекс, когда оно полыхнуло пронзительной синевой.
Сюзетта подождала, когда оно окрасится багрянцем.
– А мне оно нравится вот таким.
Под прикрытием темноты она призналась, что всегда немного ревновала Ханну к Алексу, а в некоторой степени – и Алекса к Ханне. А он сознался, что неизменно завидовал той кажущейся легкости, с которой она планировала интерьеры.
– Мой мозг сосредотачивается на создании структур и постоянно складывает все вместе. Как в бесконечном пазле. Но этот процесс носит механический характер. Зато ты представляешь себе дом, окружение и то, как люди будут жить и работать в определенном пространстве.
– Что-то я не вижу нигде реальных людей.
– Мы мечтатели.
– Ты очень хороший отец. Если не сказать больше.
С улицы донеслись протестующие крики и смех. Алекс с Сюзеттой умолкли и заговорили опять только после того, как все успокоилось.
– Летом нам надо отправиться в поездку. Самую что ни на есть настоящую. На несколько недель, – сказал он.
– Да?
– Ты как?
– Я «за».
И чем больше она об этом думала, тем сильнее хотела на самом деле куда-нибудь съездить. В молодости, когда они еще не научились до конца контролировать ее болезнь Крона, она вряд ли бы на такое согласилась, но теперь это казалось не только вполне реальным, но даже волнительным.
– И куда ты предлагаешь поехать?
– Куда хочешь. Подумай, а когда определишься, начнем строить планы.
Она дала ему пять и улыбнулась.
Когда они потащились по лестнице, отяжелевшие от сдобных булочек с корицей, солнечного света и навевающего сон жужжания ночных насекомых, было уже почти одиннадцать. Наверху Алекс остановился.
– Ты что? – спросила она.
Он подошел к комнате Ханны, постоял немного, заглянул внутрь и закрыл дверь.
ХАННА
Жить в «Маршз» маленькому Скогу было небезопасно. Другие дети ходили тяжелой, неуклюжей поступью, совершая резкие, угловатые движения. Половина из них орала, остальные рычали или глядели хитрыми глазками, готовые укусить. Сплошные дикари. Даже их смех казался варварским и больше напоминал вой пожарной сирены. Она не хотела расставаться с Бормотунчиком не то что на день, но даже на минуту, однако боялась за него, такого хрупкого и беззащитного. Выходя из комнаты – на процедуры, заниматься, играть или есть, – она всегда засовывала его между подушкой и стеной, чтобы он мог прятаться, но при этом видеть, что происходит. Другие дети никогда не входили в ее комнату благодаря правилам, а взрослые относились к личным принадлежностям воспитанников с неизменным уважением, так что теоретически ему ничто не грозило. По ночам они перешептывались. Порой он утирал ее слезы своей войлочной ручкой и говорил то, что Ханна знала и без него: она напортачила с заклятием против мамы, которая отомстила ей, поместив в «Маршз».