Вибрируя крыльями и брызгая во все стороны выделениями со своего рыла, существо сделало два круга. Потом оно развернулось и улетело прочь, исчезнув вдали. Мне оставалось лишь сосредоточенно смотреть в направлении, куда оно скрылось. У меня было совершенно особое чувство невозможности связно организовать свои мысли. Двигаться я не мог. Было такое впечатление, что меня приклеили к месту.
Потом вдалеке показалось облачко, и через мгновение зверь снова на полной скорости кружился передо мной. Его крылья проносились все ближе и ближе, почти перед самыми глазами, пока, наконец, не задели меня. Я не знаю, какая часть моего существа находилась в том пространстве, где кружилось чудовище, но как бы там ни было, его крылья действительно ударили меня. Боль пронизала меня всего. Она была едва ли не самой жестокой в моей жизни, и я, изо всех сил, дико заорал.
После какого-то провала я осознал, что сижу, а дон Хуан растирает мне лоб. Листьями он растер мне руки и ноги, а потом оттащил к оросительной канаве, которая была у него за домом. Там он раздел меня и с головой окунул в воду. Потом вытащил и вновь окунул, затем — еще раз, еще и еще…
В то время как я лежал в оросительной канаве, дон Хуан, время от времени, доставал из воды мою левую стопу и слегка похлопывал по ее подошве. Через некоторое время я ощутил щекотку. Заметив это, он сказал, что со мной все в порядке. Одевшись, я вернулся в дом и сел на свою циновку. Я хотел что-то сказать, но обнаружил, что не могу сосредоточиться на словах, хотя мысли были ясными и четкими. Меня поразило, насколько глубокая концентрация внимания требуется, чтобы говорить. Оказалось, что сказать что-то мне удается только в том случае, когда я перестаю смотреть на окружающие предметы. Я чувствовал, что застрял на очень глубоком уровне, и что, если я хочу говорить, то должен всплыть на поверхность, подобно ныряльщику. Мне нужно было подняться наверх, как бы вытягивая себя оттуда при помощи слов. Дважды мне удавалось добраться до того, чтобы прочистить глотку совершенно обычным способом. В эти моменты, пожалуй, я мог бы что-нибудь из себя выдавить, но по какой-то причине я молчал, предпочитая оставаться на странном уровне молчания, где была возможность только созерцать. Ощущение, что я начинаю схватывать то, что дон Хуан называет видением, возникло во мне и делало меня счастливым.
Дон Хуан дал мне супа и кукурузных лепешек и велел есть. Это мне без труда удалось, не утрачивая того, что я принимал за способность видеть. Я пристально вглядывался в каждый предмет, попадавшийся на глаза, будучи убежденным, что