– А кто повинен в разрухе? – гаркнул Юрьев. И сам же без промедления ответил: – Вы, сучье ваше мясо… Кто убил офицеров на переходе из Англии? Чего твоя нога пожелает? Мурка, моя Мурка! Завернись в колбаску, для революции отказу с любого фронту нетути… Так надо понимать позицию вашего крейсера?
– А твою понимать? – спросил его Павлухин. Медленно, словно удав, облопавшийся падалью. Юрьев переполз через стол обратно. И заговорил:
– Чего ты прихлебался ко мне? Пожаловаться, что в кубрике холодно? А что тебе Юрьев? Дрова таскать на себе будет? Вижу, – добавил спокойненько, – сам вижу… Мне с берега все видать. Тип-топ – мокро-топ! Я ваш «Аскольд» с этого места галошами утоплю. Юрьев правду-матку режет. Вы – анархисты все, предатели революции, вы сами повинны в гибели кораблей флотилии!
Павлухин вскинулся, залихватил бескозырку на затылок.
– Трепло ты! – сказал он Юрьеву. – С анархистами нас не пугай. И не тебе учить, как нам умирать за свободу…
– Сядь! – велел ему Юрьев. – Чего бесишься?
– Сиди уж ты, коли тепло тут в совдепе топят да мухи вас не кусают. Ты, видать, Советскую власть только во сне видел.
Юрьев вскочил – плечи растряс, широкие.
– У нас демократия не лыкова! – сказал. – Могу и в ухо тебе врезать, как товарищ, товарищу, по-товарищески.
– Про боксерство твое слыхали. Ежели еще слово, так я тебя этим стулом по башке попотчую…
Юрьев вернулся за стол, посмеялся.
– Давай, отваливай… по-хорошему, – сказал.
– Я вечером докажу, – заявил Павлухин, опуская стул на иол. – Докажу, на что мы способны… Ты нам галошей грозишь? Я тебе из главного калибра все бараки здесь на попа переставлю.
И, раздраженный донельзя, так саданул за собой дверью, что она заклинилась непоправимо… Поднявшись на борт «Аскольда», Павлухин – еще в горячке – домчался до кают-компании. В стылой каюте, замотанный одеялами, лежал, словно мертвец, мичман Носков. Павлухин принюхался: так и есть – несет как из бочки. Дернул дверцы шкафчика. Вот оно, изобретение нового Исаака Ньютона: баночки да колбы, и течет по капле «мурманикем»…
Разворошил Павлухин одеяла, тряс мичмана за плечи:
– Мичман, да очухайся! Тебе ли пить? Молодой еще парень. А затянул горькую. Обидели тебя? Пройдет обида… Вставай!
– Не надо… спать хочу, – брыкался хмельной трюмач.
– Надо, надо, мичман! – Вытащил из духоты на палубу, полной пригоршней хватал Павлухин снег с поручней, тер лицо и уши трюмного специалиста. – Ожил? – спрашивал. – Ожил?
Потом давал сам дудку – выводил рулады над кубриками, а оттуда крыли его почем зря. «Чего будишь?» – орали из темноты, словно из могилы.