Сергей Яковлевич не стал спрашивать, кто же в таком случае свинья, и заговорил о постороннем:
– Симон Гераклович не занят сейчас?
– Изволили отбыть из присутствия.
– Куда – не знаете?
– Как всегда – на телеграф.
– Хм… А из степи ничего не было для меня?
– Пока нет, ваше сиятельство.
Громыхнуло что-то вдали – качнулись занавеси, пахнуло с улицы теплом и пылью.
– Ого! – обрадованно заметил Мышецкий. – Хорошо бы – дождь… Однако небо чистое.
Над крышами городских домов долго кружилась какая-то палка, словно невидимый Гулливер разыграл ее в «гыка-ляпу».
– Что это? – удивился Мышецкий.
Огурцов пятился от него задом, челюсть его отвисла.
– Ннне-е зззна-аю, – с трудом шамкнул он.
Сергей Яковлевич бросился вон из кабинета:
– Господа, господа… что случилось?
Чиновники, растерянные, молча переглядывались. А вдали вдруг начали свистать городовые, мимо проскакали – в звоне и грохоте – блестящие пожарные колесницы.
Мышецкий выбежал на улицу… пихал кучера в спину:
– Пошел, пошел… Нахлестывай!
Лошади с места понесли. Он пролетел по улицам, стоя в коляске – без шляпы, всклокоченный, вцепившись в затылок кучера, маятником взлетало пенсне на его груди.
– Через Банковскую… гони короче!
На повороте лошади круто заносили, колеса чуть не сшибали панельные тумбы. Куда-то бежали разносчики с лотками, дворники, бабы, солдаты, дети, собаки…
– Тпрррру-у, – кучер с трудом осадил лошадей. Площадь перед телеграфом была пустынна. Ни души. Только зацарапало что-то в горле, сдавило дыхание.
Сергей Яковлевич выскочил из коляски.
В самом центре площади, закрученные так, словно их пытались стянуть в узлы, уродливо вздыбились рельсы конки. Тут же, разбитая в щепы, валялась опрокинутая карета. Курилась тлеющая обивка.
– Что же будет?.. Что же будет? – сказал Мышецкий. Медленными шажками он двинулся к месту взрыва.
Легкий желтоватый пар нависал над площадью, как облако. Мышецкий вступил в это облако, и его сразу же зашатало. Он закрыл рот ладонью, сделал шаг, другой, третий…
– О боже! – прорвалось восклицание.
Первым, кого он заметил, был кучер губернатора – его любимый калмык. На убитом не было крови: взрыв бомбы оглушил его тут же, словно удар тяжелого молота.
– Симон Гераклович, – позвал Мышецкий в отчаянии.
Губернатор лежал среди убитых лошадей, опаленных взрывом, и был еще жив. На мундире его – ни одной пуговицы: все, как одна, вырваны с мясом. То ли взрывом, то ли сам рванул с себя в удушье. Влахопулов лежал на спине и еще старался дышать, страшно щелкая нижней челюстью.
Глаза выскочили у него из орбит, образовав два кровавых наплыва.