– Симон Гераклович, – снова позвал Мышецкий.
Он взял губернатора за голову, но тут же отпустил ее; из ушей и рта фонтаном пошла черная кровь. Влахопулов еще раз щелкнул зубами, и Мышецкий бессильно ухватился за торчащий из земли коночный рельс.
– Что же будет? – лихорадочно крестился он. – Что же будет, господи?
Кто-то подбежал к нему сзади, решительно поволок за собою. Сергей Яковлевич очнулся в подворотне и увидел перед собой полицмейстера:
– Это вы… Чиколини?
– Я, ваше сиятельство. Разве можно? Подстрелить могут ни за понюшку…
– А разве они… эти люди еще здесь?
– Не знаю, князь. Но лучше… Стойте спокойненько!
Облако газов тяжело парило над мертвыми, постепенно рассасываясь. Народ выглядывал из соседних улиц.
– Пустите… пустите меня, Бруно Иванович!
Площадь быстро оцепили. Из боковой улочки выскакивали казаки. Пожарные крючьями зацепили разбитую карету, потащили ее куда-то. Бородатый дворник нес лошадиную ногу, как полено, на локте.
– Бруно Иванович, – позвал Мышецкий, – не уходите… Где вы, Бруно Иванович?
– Здесь я, ваше сиятельство.
– Что же это… что случилось?
– Сами видите. Говорил я вам, чтобы вы не подписывали. Вот. А его превосходительство – подписали.
Из желтого угара выплыла фигура Дремлюги и заслонила солнце.
– Отошел покойник, – сказал жандарм. – Мир праху его…
И чья-то лисья морда, перегнувшись, заглянула в лицо Мышецкому:
– С поздравкою вас… Вот и вы – губернатор-с! Каково?..
1
Сергей Яковлевич присел, подставляя плечо, и гроб с телом губернатора сразу же навалился на него – даже хрустнуло что-то в ключице. Лицо невольно перекосилось от боли, и Мышецкий заметил в толпе испуганные глаза Алисы.
Слева от него занял почетное место предводитель дворянства, и Мышецкий шепнул ему:
– Заносите, Борис Николаевич, свой край… Вот так!
Молодой Иконников подскочил сбоку, чтобы помочь, Сергей Яковлевич сказал ему:
– Уже легче… Спасибо, Геннадий Лукич!
Полицмейстер выбивал каблуком защелки в дверях, чтобы расширить парадный выход. С улицы наплывала музыка траурного марша.
– Господа, господа, – суетился Чиколини. – Дорогу… я пра-ашу вас!
Гроб вынесли из дверей Дворянского собрания. В последний раз вышел Симон Гераклович из этого дома, где столько им было съедено, выпито, сыграно и станцовано. На солнце, среди цветов, блестела томпаковая голова покойного, вся в порезах от осколков бомбы; глазные впадины Влахопулова залепили пластырем. Обезображенные взрывом руки были обмотаны бинтами.
– Пра-ашу, господа… пра-ашу! – Бруно Иванович, орудуя концами ножен, раздвигал толпу, стоявшую возле крыльца.