Старик помолчал немного и продолжил:
— Еще об одном чуде расскажу тебе. Сам не видел, но дед мой о нем рассказывал — а это все равно, что я видел сам. Подняло его однажды среди ночи. Почудилось ему, какие-то звоночки тренькают, будто целое стадо в кошаре топчется. Встал, прислушался — тихо. Но что-то его словно толкнуло выйти. Открыл дверь, поглядел — вся кошара изнутри светится, точно луна туда зашла. Подошел он к кошаре, глядь — а все овцы в круг собрались, стоят, как собаки, на задних ногах. Посередине — большой костер, и в нем красивая девушка, волосы у нее до пят спускаются... вся так сверкает... а рядом с ней волк, пасть разинул, язык высунул и дышит тяжело, как усталая собака, пробегавшая целый день, и тоже на задние лапы встал и не шевелится, только бока вздымаются и опадают, как мехи...
Спарадок передохнул и неторопливо заговорил снова:
— Когда я был молод, как ты, я тоже любил со слугами время проводить. Чего только мы не вытворяли! Но и научился я тогда многому. И на охоту мы ходили, и на Стримоне по целым дням я пропадал; заберешься, бывало, куда-нибудь под ивняк, пошаришь под корягами, каких только рыб оттуда не вытащишь! Разведем костер на берегу, напечем рыбы и наедимся всласть — куда вкуснее, чем дома. А все потому, что сами еду готовили.
Однажды ночью — помню, светло было, как сейчас, — надумали мы с самым верным отцовым конюхом взять по коню и отправиться пасти их при луне куда-нибудь на край леса. У меня было два моих собственных коня. Один белый, я его любил больше других, другой — черный. Отец разрешил взять. Сели мы на коней, без седел, взяли и по одеялу из козьей шерсти — на траву положить. А то ночью холодная роса выпадает. Я скачу на белом коне, конюх — на черном, и мчимся мы с ним к большому лугу, что перед лесом, на этом берегу Стримона.
Конюхи не давали мне ездить на черном. Называли его бешеным. Иногда не успеешь узду покрепче схватить, как махнет он туда, куда ни один конь не забирался, или вдруг остановится, и начнет так беситься, что любой седок с него свалится, как спелая груша с дерева. О черном говорили, что ночью, когда все спят, на нем вихри скачут — целый день они прячутся в лесной глуши, а в полночь выходят побеситься на резвом коне. Пасется он где-то или в стойле привязан — все равно, найдут они его и тешатся до зари. Утром смотришь — грива так закручена, что расплести ее невозможно. Потому что каждая прядка в отдельности каким-то особым узлом завязана — и не поймешь, где начало, а где конец. А кроме того, две-три прядки вместе таким же узлом скреплены. По этим узлам сразу было видно, что ночью на коне вихри бесновались, и он до сих пор в себя не пришел. Подойдешь к нему, заглянешь в глаза — и такое в них увидишь, что самого дрожь возьмет: то молния в них сверкнет, то кровью они нальются, и конь тогда начнет крутить головой, верхняя губа у него выворачивается, обнажая зубы... Потом прижмет уши и заржет — легонько так, но чувствуешь, что сейчас он кинется на тебя и укусить даже может. Или на задние ноги поднимется... И лучше не шевелись, а то так тебя ударит копытом в грудь, что не поднимешься больше, затопчет насмерть. И все же... и все же что-то заставляет тебя подходить к нему и заглядывать в его глаза, хотя и знаешь, что в любой момент он тебя убить может, и надо успеть отскочить назад, чтоб в живых остаться.