Иногда в душе вспыхивала искорка надежды, что его пребывание в Риме — временное и что он еще вернется на берега своего Стримона.
Могущество Рима внушало ему уважение, но временами его тревожило сознание того, что служа Риму, он тем самым участвует в порабощении людей. В такие минуты его раздражало высокомерие этой нации, которая силой поддерживала свое могущество.
Он все больше убеждался в том, что высокая нравственность свойственна лишь тем, кто страдает от несправедливости.
Во Фракии он жил с чувством свободы и собственного достоинства, не сознавая этого. Там он не мог оценить по-настоящему эти сокровища души и сердца, он владел ими и не должен был за них бороться. В Риме он уже сознательно стал ценить свободу и человеческое достоинство, почувствовал их истинную цену только здесь, где рабство было сделано всеобщей необходимостью, на этом и держалось могущество Рима.
Он не осознавал своей любви к Фракии, когда она была свободной, гордой и спокойной. Но когда она осталась в далеком прошлом — непокоренной, но разоренной, осталась где-то там, куда он едва ли когда-нибудь вернется, он понял, что потерял. Он испытывал непреходящую тоску, которую воспоминания еще больше усугубляли.
В часы, свободные от занятий в казарме, он ходил по городу, с неослабевающим интересом изучал его, открывая для себя все новое и новое.
Он все лучше узнавал Рим. И все больше понимал, что такое цивилизация. И что создана она для того, чтобы делать более удобной и еще более богатой удовольствиями жизнь тех, кто только себя считает людьми, превратив множество человеческих существ в свою собственность, в рабов.
Он знал, что все замечательные римские постройки, радующие глаз, подавляющие своими размерами, массивностью и великолепием, сделаны руками рабов, населяющих свои муравейники; рабов, которых используют с жестоким умением и называют говорящими орудиями; рабов, у которых навсегда убита радость жизни.
Он понимал, что тот порядок, который вызывает уважение своей строгой безупречностью, основан на жестокости. Жестокость была здесь постоянным средством воспитания, средством предупреждения недозволенного, Она практиковалась как необходимость для закрепления права на роскошную жизнь одних и горькую нищету других. И все это считалось целесообразным и справедливым.
После бесед с Гортензием Спартак, оставшись один, обычно обдумывал то, что говорил римлянин, дополняя это тем, о чем он умолчал. И выходило, что Рим совершенно не верит в добрые чувства покоренных им народов. Он рассчитывает лишь на предательство, на вассальство, на угодничество — иными словами, на то, что проявили и некоторые фракийские вожди, доказав тем самым, что могут быть его верными друзьями.