— Я не хотел оскорблять вас. Но я должен понять, почему вы так поступили…
— Бог с тобой, Михал! Потом поговорим. Ложись.
Я подошел к кровати, откинул одеяло, приподнял подушку и увидел, что под ней лежит кошелек.
— Что это?! — воскликнул я отскакивая. — Смотрите! Откуда?
Хлопицкий подошел.
— Это не твой кошелек?
— Не мой!
Хлопицкий открыл его. Он был туго набит золотыми монетами.
— Может быть, это вы положили? — спросил я, густо покраснев при мысли, что мне подарили деньги.
— Полно! Друг отца мог бы тебе предложить… Ты и сам видел, я не касался кровати.
— Это нельзя так оставить! Хорошо, что все случилось при вас…
— Ну не волнуйся, Сейчас выясним.
Хлопицкий вышел и скоро вернулся с лекарем.
— Чьи это деньги оказались под моей подушкой? Возьмите! — сказал я Рачиньскому.
— У нас нет обыкновения одаривать больных деньгами, — ответил лекарь, отступая.
— А я говорю вам: это не мои деньги! Я никуда не выходил. Вы сами запирали меня вчера и сегодня!
— Постойте… — лекарь хлопнул себя по лбу. — Я начинаю кое-что понимать… Мне кажется… Это мог сделать только один человек… Вчера поздно вечером здесь был цесаревич…
— Вы шутите! Почему я не видел его? — воскликнул я.
— Бога ради, тише, — остановил меня лекарь. — Разве не помнишь, вчера я дал тебе лекарство, и ты спал без просыпу. Цесаревич требовал тебя на допрос. Я объяснил, что ты сильно болен. Он не поверил и приехал в лазарет около полуночи. Сначала заходил к Скавроньскому, потом сюда… Кроме него никто не мог такое сделать.
— Это похоже на правду, — сказал пан Хлопицкий. — Знаю его привычку: сначала изобидит человека, оскорбит, а потом…
— И Скавроньскому он заплатил? — с горечью спросил я.
— Нн-не знаю… Скавроньский тоже не мог с ним говорить… Он спал.
Лекарь опять долго кашлял.
— Прошу отослать эти деньги цесаревичу.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Рачиньский. — Давай-ка их сюда! Я им найду место! Есть, слава богу, в Варшаве дом доброчинности[123].
Он схватил кошелек.
— В этой пакости есть нечто приятное, — задумчиво произнес пан Хлопицкий. — Теперь я уверен, что цесаревич не склонен продолжать скандал… Уж если он начал делать подарки, значит, чувствует угрызения совести.
Они оставили меня в крайней растерянности. Как смел цесаревич подсовывать кошелек с золотом?! Заплатить за мордобой, за оскорбление! И я во имя спокойствия неизвестных друзей должен сделать вид, что принял этот подарок! О! С каким наслаждением я бросил бы эти деньги в его звериную морду!
Я вертелся всю ночь. Представлял, как вбегу в бельведер и брошу ему кошелек. Я крикну при этом: «Такие дела, как со Скавроньским, смываются кровью!» Я бросил бы ему кошелек еще раз, на Саксонском плацу, на глазах у войска…