— Каких? У меня в Варшаве друзей покуда нет.
— Напрасно ты думаешь! У тебя их здесь очень много. И все знают, что ты в здравом уме, но… кой для кого, кто гораздо сильнее всех наших друзей, ты болен. Понятно? И болен надолго!
Хлопицкий опять уставился на меня и смотрел ужасно подозрительно. Я прямо-таки читал по его глазам, что он хочет проверить, не сумасшедший ли я.
— Ты меня пойми! Твоим друзьям стоило больших трудов вызволить тебя из беды. И не только тебя… И вообще, на правах друга твоего отца я должен сказать: ты не умеешь владеть собой. Понимаешь ли ты, что натворил? Ведь это неслыханно! Самовольно выйти из строя! На параде! И чуть ли не броситься в единоборство с главнокомандующим! Что сказал бы твой отец?
— По-вашему, я должен был спокойно смотреть, как убивают товарища? Отец похвалил бы меня. Он и сам так поступил бы.
— Н н-не знаю… А чего ты достиг таким поведением?
Я молчал и думал: «И в самом деле, чего я достиг? Если бы я не помешал цесаревичу избивать Скавроньского, он убил бы его… Ведь убил же он Марциновского, Шкарадовского и многих других. А адъютант графа Красиньского у всех на глазах покончил самоубийством, когда цесаревич публично оскорбил его… Все об этом вспоминают. И все смотрят на подобные дела и не смеют выйти из строя».
— Я скажу, чего ты достиг, — продолжал Хлопицкий. — Тебя должны исключить из школы — раз! Майора Олендзского, твоего начальника, нужно уволить за то, что он плохо воспитывает подпрапорщиков, это два! И вообще… Так вот, чтобы этого не случилось, ты должен быть больным. Просидишь здесь не менее двух недель. Понял? Будешь жаловаться лекарю на невыносимую боль в голове, в сердце, в животе, где взбредет! И будешь лечиться, черт возьми! Лекарства тебе будут наливать, и ты должен с ними расправляться! Поменьше ходить, побольше лежать… И сейчас ложись. При мне. Понял?
— Понял, понял, — сказал я. — Сейчас лягу, только… ответьте на один вопрос.
Хлопицкий сел и откинулся на спинку стула.
— Я тебя слушаю.
Я подошел к нему вплотную:
— Это честно, уходить в отставку?
— Я что-то тебя не понимаю…
— Почему вы ушли в отставку? Вы — сильный генерал! На вас смотрит вся Польша! Вы не могли видеть, как издеваются над поляками, и ушли. И теперь спокойны — ведь вы не видите, и вас-то не разжалуют и не надают пощечин из-за какого-нибудь крючка.
Хлопицкий опустил голову, схватившись за виски:
— Ты, кажется, хочешь меня оскорбить… Джултодзюб! А что я могу сделать один? И почему ты решил, что я успокоился?
Ты еще слишком молод, чтобы так со мной говорить и вообще говорить об отчизне, вот что!