На другой день я участвовал в вырубке леса на субашинских высотах и не один раз ловил себя на мысли, что не хочу умирать. И все время думал, что вечером опять пойду к декабристам.
Вернувшись в палатку, я привел себя в христианский вид и совсем было собрался идти к своим новым друзьям, как вдруг заходит Иван и докладывает, что меня спрашивают.
Выхожу, а ко мне навстречу Воробьев и Одоевский. Оказалось, Одоевский не знал, как меня найти, а Владимир Александрович его проводил. Он оставил нас, пообещав вечером прийти под чинару.
— Вчера не успел сказать, чтобы вы всегда к нам приходили, а Владимир Александрович предупредил, что вы нелюдим, и наверное, сами в большую компанию не придете. Вот я и вздумал зайти за вами, — сказал Одоевский.
Я был ему благодарен и вместе с тем смущен.
По дороге Александр Иванович сказал, что вчера, после моего ухода, Воробьев ему рассказывал обо мне.
— Подумайте, как близки русские и поляки! Нет ни гор, ни рек, никаких границ, разделяющих нас. Нравы, обычаи, языки — все у нас выросло из одного корня… Мы и в Сибири дружили с поляками, а здесь тем более. Воробьев говорил, что вы знали Бестужева… Я любил его! И сейчас… Он для меня не умер.
— Он все время болел о вашей судьбе. Считал, что испортил вашу жизнь тем, что вовлек в общество.
— Да что вы! А ведь это не так. Я ни о чем не сожалею, ни о чем! Я даже счастлив… насколько это возможно.
— Как можно быть счастливым на каторге?..
— Можно! Можно, если ты не один! А меня всегда окружают друзья. С ними ведь все легче.
Мы уже дошли до его чинары. Там, как и накануне, лежал текинский ковер, только пока еще никого не было. Александр Иванович лег, заложив руки под голову, и смотрел в небо.
— Болел о моей судьбе… — повторил он. — А я думал, Бестужев несчастнее всех нас. Он был так одинок. Его окружали чужие или, в лучшем случае, тайно сочувствующие…
— Значит, вы не сожалеете о том, что произошло?
— Нет. Но я не сразу успокоился. Сначала рвал и метал, бился головой о стены. Ланского проклинал.
— Кто это Ланской?
— Мой дядюшка. Я прибежал к нему, чтобы скрыться, а он говорит: «Охотно тебе помогу, но ты грязен, устал. Поедем-ка в баню…» И отвез прямо к губернатору. Оттуда меня сразу в крепость.
— Родной предатель?
Одоевский рассмеялся.
— Тогда и я его величал в этом роде. Теперь благодарен. Где он мог бы меня спрятать? Есть ли на Руси такой уголок? А что было бы с дядюшкой из-за меня? Право же, только в молодости возможен такой наивный эгоизм, Ну вот, благодаря дядюшке получилось, будто бы я явился с повинной. Вероятно, поэтому мне и дали двенадцать лет вместо эшафота. Мне только отца жаль. Я причинил ему много страданий. Но он понял меня и простил. Знаете, что он сказал? «Сашенька, друг мой! Я сам во всем виноват. Разве не я учил тебя с раннего детства, что все люди равны? Иначе, как мог бы ты услышать молитву крестьянина?» Я благодарен отцу…