— Сашенька, едем с нами, — предложил Лорер. — Поедешь?
— Может быть…
На другой день я зашел к Одоевскому. Он сидел в палатке, сгорбившись, как старик.
— Неужели и у вас лихорадка?
Поднял голову. Был удивительно бледен.
— Нет. Отец… — с трудом произнес он, еще больше сгорбился и закрыл руками лицо.
Я только гладил его судорожно поднимавшиеся плечи. Слишком хорошо мне было известно, что значит терять.
Пришел Лихарев. Я их оставил вдвоем. Может быть, нужно было утешать Александра Ивановича? Я не умел.
Сидел у себя в палатке и думал: что же теперь с ним будет? Отец для него был единственным, кто привязывал к жизни.
Заглянул ко мне Воробьев:
— Слышал, какое горе у Александра Ивановича? Отец умер! И ему написали, что, умирая, он прижимал к груди портрет Александра Ивановича. Так и похоронили. Стоило ли об этом так подробно сообщать? Я испугался, когда его увидел. Неузнаваем. Что делать, что делать!
— Может быть, он поедет в Тамань с Лорером?
Воробьев с досадой махнул рукой:
— Решительно отказался. Ни в Тамань и вообще никуда. «Остаюсь в гарнизоне. Мне теперь все равно, к вашему миру не принадлежу».
— Да. это так, Владимир Александрович.
— Так-то так, Михаил, но я живой человек и не хочу, чтобы это было так. Может быть, Раевскому сказать? Попросить дать приказ срочно направить Одоевского в ту
же Тамань… Пожалуй, скажет: «Глупости! Лихорадка пока Одоевского не трогает, а в гарнизоне кому-нибудь тоже надо остаться»…
Я конечно не мог надеяться на успех, но все-таки пошел к Александру Ивановичу. Старался доказать, что он должен уехать в Тамань с Лорером.
Александр Иванович меня терпеливо слушал. Потом взял за руку:
— Ты, Миша, все сказал?
— Все.
— Теперь послушай меня. Вот выстроили форт. Здесь должен быть гарнизон. Кого же сюда назначать, если не таких, как я? Я же теперь один, никому больше не нужен. Друзьям? Не спорю, они любят меня, но не настолько же, чтобы из-за моей смерти у них разорвалось сердце. Поэтому я остаюсь и прошу: больше об этом ни слова.
Пароход увез около половины отряда. Все, кто мог, унесли ноги от миазмов. В лагере стало тихо.
Александр Иванович был с виду спокоен, но молчалив. Вместо Лорера с ним жил теперь Загорецкий. Я заглядывал к ним ежедневно — посидишь, помолчишь и уйдешь.
В одну из суббот, как всегда, я пошел ко всенощной. Нравилась мне православная служба с солдатским хором под открытым небом. Александр Иванович тоже пришел. Был необыкновенно румяным. Со всеми встал на колени, когда запели «Свете тихий», а подняться не смог. Его унесли на носилках.
После всенощной я зашел к нему. Александр Иванович лежал под буркой и дрожав.