Констанук замолчал, долго смотрел на меня и опять сказал:
— Очень плохой твоя… Совсем-совсем джелтый стал!
— Ничего, поправлюсь.
— А твоя слушать меня может?
— Конечно. Я все слышал.
Костанук опять посмотрел на меня, и видно было, что он не решается говорить.
— Я слушаю!
— Я был на Псезуапсе тогда. Все сам видел… Провожал я твой брат домой. Он был совсем-совсем здоров. Нога и грудь хорошо. Все кругом хорошо. Твоя брат тогда сказал: «Пожалуйста, Костанук, посмотри моя брат Михал, скажи — теперь я домой. Скажи, пожалуйста, ему — брат Эдвард много думал, что Михал говорил. Узнал скоро, — говорил твоя брат, — вся твоя правда. Даже Сельмен-эффенди всех распускал и домой пошел. Только домой Эдвард не пошел, а пошел туда…
Костанук указал на море и долго молчал.
— Очень мне твоя брат джялко, — продолжал он, глубоко вздохнув. — Никогда никого не кричал, всегда тихонько Говорил, кого-то писал, много писал. Куда писал, зачем писал — не знаем.
Я грустно смотрел на волны.
— Сказал твоя брат: «Когда уедем, находи, пожалуйста, Михал. Передавай ему, пожалуйста». — Тут Костанук полез за пазуху, вытащил пакет.
Я взял его машинально.
— А теперь показывай, пожалуйста, начальник, который меня на русский станица пускает. Клятва хочу писать, воевать с русскими больше нет, пускай Шерет воюет!
Я проводил его к коменданту Цемесского укрепления и вернулся к морю. Там вскрыл пакет.
«Дорогой брат мой! Все-таки брат!
Когда ты будешь читать это письмо, я буду очень и очень далеко. Боюсь, что мы уже никогда не увидимся.
Героизм и отвага черкесов вызывают восхищение всех, кто стремится к свободе. Именно поэтому мы перенесли свою деятельность на Кавказ. Но ты был прав: Англия и Порта преследуют далеко не те идеальные цели. Я узнал это сам в последнее время. Узнал и то, что многие наши, прельстившись чинами и богатствами Порты, сделались ренегатами веры и отчизны. Болит душа за польских солдат, что скитаются среди черкесов. Многие понимают бессмысленность побега, но вернуться к русским не решаются. Прошу, найди ксендза Пурвинского, скажи, чтобы прекратил вербовку ссыльных поляков.
Ты вел себя, как настоящий брат, но… Я вовсе не Эдвард. Я — поляк-эмигрант Валентин Корицкий. Умоляю, прости! Только во имя Отчизны я отважился украсть твои чувства.
Твой истинный брат жив, учится в Санкт-Петербургском университете.
Еду в Константинополь, оттуда в Париж. Там скажу все. Так тяжело на душе. Ничего впереди не вижу.
Валентин Ленуар Кара-Крак-бей».
Я не проклял его. Не почувствовал даже злобы. Я его долго и больно жалел, ибо он был чист.