Я много рассказывал ей о декабристах. Однажды мы пошли на могилу Грибоедова. Там Бестужев когда-то, узнав о смерти Пушкина, служил панихиду о двух убитых Александрах и обливался слезами.
— Дядя Михал! — сказала вдруг Вига. — Давайте отслужим и мы пахиниду о трех Александрах и о Михаиле.
— Что ж! Только теперь придется поминать не трех, а четырех Александров. Одоевского тоже ведь убили.
Священник служил с чувством. Пришел мужчина с букетом, возложил его на могилу и подошел ко мне:
— Пан Наленч! Какая неожиданность!
Я пожал ему руку, но был смущен — не помнил его.
— Владислав Багриновский, медик. Мы в Пятигорске…
Мудрено было узнать. Вместо изможденного, замученного солдата передо мной стоял здоровый загорелый мужчина.
— А вы изменились! Распростились с военщиной!
Как?!
— Мне наконец повезло: спас жизнь командиру — сделал срочную операцию на месте боя. Вот и получил унтера, а потом предложили заложить в Сухум-кале ботанический сад.
Чудесная работа! Сюда приехал за черенками. Заодно заглянул к Грибоедову. Он и нам не чужой.
— Да! Не только в России горе тому, кто умен!
Это был первый известный мне соплеменник, который обрел на чужбине покой. А еще я был рад тому, что начало Сухумскому саду положил поляк!
Как-то раз на прогулке Вига спросила:
— Дядя Михал, почему вы не женились?
— Я был женат, Вига, но очень недолго.
Присев на скамье около Куры, рассказал ей о Ядвиге.
— В память ее я назвал тебя этим именем… А больше я никого не любил и, наверное, любить не смогу.
Мы молча смотрели на воду, и когда стало темнеть, я напомнил, что пора идти по домам. Также молча мы дошли до ее крылечка. Прощаясь, Вига подняла на меня большие глаза и сказала:
— Спокойной ночи, дядя Михал! Я… я хотела бы быть достойной той, чье имя ношу.
Милая девочка, она не могла бы найти ничего более ласкового для меня, чем эти слова!
Приближался день моего отъезда. Вига стала беспокойной. Я часто ловил на себе ее взгляд, точно она что-то хотела сказать, но не решалась. Может быть, ей было грустно расставаться. Все-таки кроме Воробьевых и меня у нее никого не было.
На прогулках она эти дни почти все время молчала. Напрасно я старался ее развлечь. На все вопросы о будущем отвечала: «Не знаю».
— Что с тобой, Вига? — наконец спросил я. — Что-нибудь случилось? Или, может быть, я навел на тебя сплин?
Она улыбнулась:
— «Сплин — это черная кошка с длинными когтями. Она забирается в душу и разрывает ее на части». Помните? Так объяснил Лермонтов.
— Как не помнить! Какая тогда ты была веселая девочка и ничего от меня не скрывала. Почему же не хочешь сказать теперь? Или за эти годы так отвыкла, что больше не доверяешь?