— Я уже давно подала прошение на высочайшее имя. Просила ответить, жив ли брат, если жив — возвратить его семье и отчизне. Ведь он уже никому не опасен… Ответа все нет и нет. И ссыльные возвратились, а на него, видно, и амнистия не распространяется. За что? И без закона! Ему приговорили когда-то семь лет, а если Валериан жив, то пошел уже сорок первый год, как он заточен. Такой человек! Всегда думал о благополучии других. Предпочел быть заживо погребенным, но не выдал товарищей, а они, наверное, забыли о нем! Новый император уже два раза приезжал в Варшаву, разговаривал с делегатами, и никому не пришло в голову спросить, почему Валериан продолжает томиться в тюрьме! Ведь он не замышлял убийство императора. Конечно, многие умерли, многие забыли, а новые люди имеют другие мысли, а может быть, и не знают, кто такой Лукасиньский.
Пан Высоцкий когда-то хотел напасть на цесаревича и отнять брата, да Хлопицкий не позволил: «Из-за одного человека подвергнуть опасности войны всю страну немыслимо!» Вот что он ему когда-то сказал… Не правда ли, пан Наленч это очень глупая честность?
— А я бы знаете что сделал?! — воскликнул до сих пор молчавший Валерик. — Я бы, пан Наленч, отнял дядю Валериана, напал бы на цесаревича и спрятал его в катакомбы! Тогда Николай, может быть, иначе говорил бы с Польшей! Убийцы! Знаете что рассказывают — будто Александр Первый и Константин помогали душить своего отца…
— Валерик, что ты говоришь! — ужаснулась пани Тэкла. — Я тебе сто раз сказала, чтобы ты о царях не заикался!..
Она послала его посмотреть, как спит панна Фредерика, и, когда Валерик вышел, сказала:
— Если бы вы знали, как я за него боюсь…
— Вы, пани Тэкла, упомянули Высоцкого. Слышно о нем что-либо?
— А как же! Вернулся с каторги четыре года назад. Живет сейчас в Варке, на берегу Пилицы. У него там уцелел кров и есть кто-то из близких. Пан мог бы съездить к нему в гости…
Это была единственная радостная новость.
Я ушел от Лэмпицких глубоко потрясенный. Покойный отец говорил, что у Валериана Лукасиньского был железный характер и огромная совесть. И у сестры его — тоже была огромная совесть. А Константин с Николаем не имели ее вовсе. И такие уроды стояли во главе славян! Спрятали Лукасиньского за десять лет до революции, полагая, что в нем кроется главное зло, а революция все равно совершилась. Лукасиньский сидит сорок лет под замками, отрезанный от всяческой жизни, а Варшава снова закипает… И она закипит!
На следующее утро я опять пошел на Новый Свет, 45. Мне открыла молодая пани. Из-за нее выглядывал темноглазый мальчик.